Не будите спящую тайгу - Буровский Андрей Михайлович. Страница 30

Но все-таки взгрустнулось Мише, когда отряд последний раз осмотрел все рюкзаки, ружья и котелки, забил в торока последние консервы и муку. Бойко, весело зашагали они на север, туда, где течет река Исвиркет. За этим и ехали! Отряд шел смотреть найденных мамонтов, показывать их Михалычу с Андроновым. Довольные, радостные лица, закинутое за спину снаряжение. Все были довольны, все хорошо прощались с ним.

Скрылась вдали последняя спина, мелькнула цветным лоскутом за лиственницами. Стихли невнятные голоса за бульканьем и гулом речки. И вот тут-то Мише и взгрустнулось. До этого он ворчал даже, что рад остаться, по крайней мере, отоспится. А вот поди ж ты…

Миша даже рассердился на себя и от злости навел в лагере такой порядок, что все заблестело: разложил все на свои места, постирал грязный рюкзак, перемыл посуду, начистил песком ложки. На это ушло два часа. Миша подумал… И постирал еще трико. Вполне можно было и не стирать, но надо же чем-то заниматься! На это ушло еще полчаса.

Еще раздражали эвенки. Вроде бы сперва было неплохо, что они пустили оленей пастись и сели здесь же, в лагере, пить чай. Но парни сидели час, два… Сидели почти неподвижно, только кружки с крепчайшим чаем опорожнялись, взлетали кольца дыма над чашками трубок. Миша убирал, стирал, парни сидели, смотрели. «Лучшего развлечения не нашли?!» Миша понимал, что злится он совершенно напрасно. Эвенки и правда не нашли лучшего развлечения, потому что искать было негде. Нет у них никаких развлечений. Но парни раздражали так, что Миша сжал челюсти до хруста в зубах.

Солнце стояло низко, но Миша знал, выше оно и не поднимется, так и будет стоять еще часов десять, на той же высоте, перемещаясь только вдоль горизонта. Был теплый день весны, наполненный шумом ручейков, шорохом ветра. С утра над озером стояла туча. Огромная, высокая туча, серо-черного цвета. На юге, под Карском, такая туча имела бы четкие очертания, клубилась бы и играла, в разных местах этой тучи менялись бы оттенки и цвета. Эта туча была скучная и серая, почти без оттенков. Плоская темно-серая масса с размытыми, неясными краями. Ветер прилетал со стороны тучи, и был он тугой и равномерный. Ветер нес запахи снега, влажного воздуха, еще чего-то незнакомого и холодного. Но вот чего ветер не нес — это запаха нагретой земли и запаха зеленых листьев. Так мало было этого всего, что ветер не мог этим пахнуть.

— Насяльник! — позвали эвенки.

— Что вам, ребята? — поинтересовался Миша — он хотел быть вежлив с братьями нашими меньшими.

— Однако, снег скоро ходи. Надо, насяльник, совсем хоросо думай, как твой насяльника верни, людей верни.

— Снег? Пускай себе идет… Что мы, снега не видали?

— Плохой снег скоро ходи. Дурной снег. Ты нам путилька жалей? Мы думал насяльник верни. Мы олешка гонял, хурда-мурда забирал, народ сам домой иди.

Миша понял эвенков так, что они вымогают бутылку.

— Бутылками я не распоряжаюсь. Это вы у Михалыча спросите, ребята.

— Э-э-э! Михалыч путилька не жалель. Михалыч понималь. Ты лучше путилька давал, мы народ возвращаль.

— А зачем вы его «возвращаль»? Народ дело делать пошел, и пусть делает.

— Снег пойдет — ничего народ не делал. Плохой снег.

— Снег пойдет, снег кончится, разницы нету. В случае чего спрячутся в зимовье.

Василий безнадежно махнул рукой.

— Э-э-э! Ты не понял ничего!

Парни вскочили на оленей, отъехали метров на двадцать. Несколько минут они что-то перекладывали во вьюках, подтягивали и подвязывали. Ему казалось, что эвенки не торопятся, ждут, чтобы он передумал. Но он стал снова заниматься хозяйством, чтобы видели — не до них и уходили бы. Парни ушли, больше ничего не говоря. Миша заметил, что эвенки направились на север, в ту же сторону, куда ушел отряд.

К середине дня туча занимала полнеба. И была это уже не туча, а что-то огромное, несоразмерное со всем остальным, даже с озером. Пелена облаков была теперь везде, и солнечный свет окончательно померк. Миша заметил, что исчезли все лемминги и все суслики. Ни одной веселой пестрой фигурки на камнях. Сколько раз он ходил к озеру, и ни разу ни один зверек не свистнул.

А ветер дул все так же мощно, равномерно, совершенно одинаково нажимая на человека везде, где бы только ни оказался Миша Будкин. Такого неба, такого ветра он никогда еще не видел.

В тишине, среди тихих звуков и ветра, сильно клонило ко сну. И Миша улегся на спальник, не было никакой разницы, когда спать. В серых сумерках северной ночи спать скорее было неприятно. Тем более, что Миша помнил о приключениях ребят на Коттуяхе и о двуногом существе. А эвенки ушли, наконец, и ночью он остался один.

Проснулся Миша неожиданно: кто-то вдруг схватил его за руки. Схватил не сильно и не больно, но крепко. Было серо, наверное, уже наступил вечер. Вот только склонившегося над ним человека Миша никак не мог узнать и двинуться ему не удавалось. Миша попытался сесть, человек с ухмылкой толкнул рукой в плечо и легко отбросил его на спину, в ту же позу. Тут только Миша понял, что он связан.

Крупный мужик с грубым лицом стоял над ним, почти что упирая в лицо Мише ствол. Необходимости в этом не было. Миша понимал, что и сунутый в лицо ствол, и нарочитое молчание мужика были способом давления. Мужик хотел, чтобы Миша посильнее испугался, чтобы почувствовал себя маленьким и жалким и как неопределенно его положение. Это пугает, делает человека сговорчивее. И еще заставляет первым начать разговор. Мужик с двустволкой хотел, чтобы он начал разговаривать. Чтобы спросил о чем-то или хотя бы возмутился. И тогда получилось бы так, что это Миша хочет разговаривать, а вот тому, с двустволкой, говорить с Мишей вовсе и необязательно. И он смог бы допрашивать Мишу так, как будто вовсе не ему это и надо.

Все это Миша понял мгновенно, почти без усилия мысли. Учили его, может быть, и не так хорошо, как учили в «фирме» двадцать лет назад, но все-таки чему-то научили. И он стал играть в навязанную игру. В древнюю игру, такую же древнюю, как игра в секс, игра в дочки-матери или в «догони и поймай». Эта игра называлась «выясним, кто здесь главнее». Мужик делал безразличное лицо, что-то жевал щетинистой небритой мордой. Миша тоже сделал безразличное лицо, повернул голову в сторону.

По лагерю бродили какие-то незнакомые люди. Такой же огромный, с грубой мордой, почти двойник стоявшего над Мишей, потрошил рюкзак Михалыча, выкладывал вещи на походный раскладной стол. Рядом с ним стоял еще один, с такой же грубой мордой, но моложе. В палатке Михалыча тоже кто-то сопел и возился, и Миша слышал, как шелестит полотнище, как сопит кто-то в большой шестиместной палатке. И еще кто-то ходил за спиной.

Но хуже всего было не это. Он почти не видел озера. Горы плотно скрыла серо-белая, движущаяся мгла. Только теперь Миша сообразил, что слышал вовсе не только шорох и шелест полотнища. Сыпясь из почти прижавшихся к земле серых туч, шелковисто шелестел сухой снег. Было что-то неприятно-равнодушное в почти вертикальном, равномерном падении тяжелых, мокрых хлопьев. На земле уже было по щиколотку, а снег все падал и падал.

— Ух ты!! — еще один мужик высунулся из хозпалатки, махая найденной бутылкой. — Ребята, там целые ящики! Сашка! — обратился он к тому, кто сторожил Михаила. — Да брось ты этого, давай банкуй!

Лицо Мишиного сторожа дрогнуло. Сашка ничего не произнес, не сдвинулся с места, даже не позволил себе улыбнуться. Но Миша видел ясно — лицо его словно бы осветилось изнутри, приняло оживленно-радостное выражение, как это обычно бывает у любителей спиртного. Впрочем, он даже сделал нечто эдакое рукой, отгоняя соблазн.

И без него нашлись интересанты. Двое вылезли из палатки и затопали туда же, к нашедшему.

— Что, сразу?! — вроде бы отговаривал Сашка. — У нас разве спирта нету?! Дело сделаем, и, — от полноты чувств Сашка только крякнул и снова махнул рукой, показывая, как они дерябнут. Но все слышали, и Миша тоже слышал, что отговаривал он не всерьез. Должность обязывала — он и отговаривал, шумел. И его отлично понимали!