Сладострастие бытия (сборник) - Дрюон Морис. Страница 66

Казалось, что за время одной трапезы Мари-Франсуаза узнала больше, чем за девятнадцать лет буржуазного воспитания в лоне своей семьи на Райской улице.

«У Мондесов салфетки сложены не так… У Мондесов кофе пьют в столовой… У Мондесов…»

Г-ну Аснаису это начало надоедать.

– Ну, если у этих Мондесов все так потрясающе, отправляйся к ним жить, дочка!

– Э… вообще-то… Вот именно…

И Мари-Франсуаза торопила мать с приглашением Лулу. Это было бы минимальной данью вежливости. Но Мари-Франсуаза надеялась, что обед состоится в ресторане.

– Конечно, мы это сделаем, но не будем подавать виду, будто торопимся, – отвечала госпожа Аснаис.

А мисс Нелл умиленно качала головой.

Вместе с тем в поведении Мари-Франсуазы произошло несколько изменений. Ей показалось необходимым ходить к мессе в воскресенье утром, чем она пренебрегала примерно со времени своей конфирмации. Кино перестало ее интересовать; теперь она проводила свои дни в муниципальной библиотеке, склонившись над томами in quarto «Сокровищ церквей Прованса».

– Наверное, готовите диссертацию, мадемуазель? – спрашивал ее библиотекарь. – Эту книгу нечасто берут.

Так что, когда в конце утра у Аснаисов зазвонил телефон и графиня де Мондес пригласила Мари-Франсуазу выпить с ней чаю сегодня же, в «Кастельмуро», девушка принялась танцевать одна по квартире. Больше никаких сомнений: это необходимая, решительная встреча будущей свекрови и будущей невестки перед официальным сватовством.

– Все это очень мило, очень мило, – пробурчал толстогубый господин Аснаис, – но мне надо серьезно поговорить с этим молодым человеком. И предупреждаю тебя, что тщательно изучу брачный договор.

В сущности, он был изрядно польщен, что его дочь (его, чей дед собирал оливки) столь живо востребована людьми, которые, если верить Мари-Франсуазе, за шесть веков потеряли привычку нагибаться, чтобы застегнуть свои башмаки.

Мари-Франсуаза вновь позаимствовала у матери нитку мелкого жемчуга и вновь приколола безобразную божью коровку мисс Нелл. Ее лицо сияло уверенностью. Радость распирала ей щеки. Казалось, она дышит на всю улицу.

Прибытие в «Кастельмуро» прекрасной графини де Мондес в очередной шляпе, как у берсальера, всегда вызывало некоторое волнение у сестер Каде, управлявших этой элегантной кондитерской. Одна из барышень – та, что постарше, – почувствовала себя обязанной выйти из-за стойки и переместить свои округлости к столику, где только что расположилась именитая посетительница.

Мадемуазель Каде учтиво поздоровалась, справилась о самочувствии господина графа, о трудах каноника, о бодрости мадемуазель Эме, потом вернулась к кассе, откуда двадцать лет наблюдала за движениями приличного марсельского общества.

Одетые как дамы-благотворительницы, барышни Каде оживляли свои черные платья несколькими стеклянными украшениями, которые выглядели карамелью и леденцами, да и все в них – розовые не по возрасту лица, позы, как на коробках конфет, сама их манера изъясняться – казалось обсахаренным.

Каждый день после пяти часов любопытство большой провинции, женская праздность, детское обжорство сосредоточивались в «Кастельмуро», между панелями в стиле Людовика Шестнадцатого и гирляндами из искусственного мрамора. Зеркала отражали хождения взад-вперед и помогали посетительницам подглядывать друг за другом, не проявляя невежливости. Разговоры тут были сдержанными. Меж столиками сновал, подавая сиропообразные напитки, опытный персонал. Поминутно какая-нибудь из женщин вставала и с тарелкой в руке направлялась к серванту на витых ножках, где громоздились сладости. Словно курица к кормушке. Она кудахтала там мгновение, здоровалась по кругу, потом возвращалась, нагруженная, клохчущая и довольная.

Мари-Франсуаза пикировала прямо на одноногий столик, откуда графиня де Мондес, сидящая с соломинкой во рту над кофе по-льежски, помахала ей рукой.

– Эта малышка Аснаис свежа, как пышечка, – шепнула старшая из Каде.

– Неспроста это чаепитие с графиней, у нас, – ответила младшая. – Наверняка за всем этим свадьба, чему я не удивлюсь.

– Надеюсь, сделаем буфет.

Мари-Франсуаза представила Минни свои смущенные извинения:

– Не думала, что опоздаю.

– Вы вовсе не опоздали, мое дорогое дитя. Это я всегда прихожу раньше срока.

Сначала беседа крутилась около моды. Графиня категорично высказалась за туфли с круглыми носками, отвергнув острые:

– Это надо оставить горничным.

Поскольку на Мари-Франсуазе были как раз остроносые туфельки, она убрала ноги под стул.

Что касается ногтей, то «женщинам мало-мальски светским» подобало наносить только бесцветный лак. И Мари-Франсуаза спрятала пальчики под края блюдца.

Потом графиня внезапно начала свою атаку:

– Я не могла не заметить, мое дорогое дитя, что вы питаете некоторый интерес к моему сыну, а с другой стороны, что он сам очень вами увлечен.

Мари-Франсуаза покраснела. Если бы место больше к этому располагало, она бросилась бы на шею госпоже де Мондес.

«Ну вот, Лулу поручил своей матери сказать мне то, что не осмеливался объявить сам», – подумала она.

– Только, дитя мое, мужчины есть мужчины, – продолжила графиня, отметив свою фразу глубоким вздохом. – Есть вещи, о которых я должна вас уведомить. Полагаю, это мой долг.

Ах, с каким тактом графиня де Мондес взялась исполнить этот долг! Какую деликатность приложила, чтобы раскрыть глаза невинной девушке! Какой героизм ей понадобился, чтобы поведать Мари-Франсуазе о драме, потрясшей семейство Мондесов, и как бы ей хотелось сохранить в тайне этот стыд! Какая крестная мука для матери быть вынужденной к такому признанию! Но, по совести, могла ли она смолчать? Она испытывает слишком большое уважение к Мари-Франсуазе, а потому не вправе допустить, чтобы та увязала в безысходных иллюзиях. Ей бы не хотелось, чтобы Мари-Франсуаза из-за того, что не была предупреждена, оказалась в нелепой или скандальной ситуации. Она чувствует себя морально обязанной… Да, у Лулу будет ребенок… Да, от кухарки. Мари-Франсуаза ее видела, когда та подавала на стол… Минутная ошибка, но из тех – увы! – что губят целую жизнь. Минни надеялась, что Мари-Франсуаза сумеет уважить оказанное ей доверие и сохранит полнейшее молчание…

– Что вы хотите, мое бедное дитя, мужчины есть мужчины, – повторила графиня в виде заключения.

Она была так увлечена, слушая саму себя, так восхищалась собственными величием души и дипломатическим талантом, что заметила результаты своих трудов, лишь когда малышка Аснаис, сделавшись белее салфетки, чуть не потеряла сознание.

Минни заставила ее выпить стакан холодной воды, не переставая говорить:

– Как? Значит, эти планы были уже так серьезны? Ах! Вы сами подтвердите мне, что я поступила правильно! Рано или поздно вы бы узнали. Это как хирургия: чем дольше откладываешь операцию, тем больше страдаешь.

Она еще раз довольно внимательно осмотрела девушку и подумала: «Нет, решительно я не смогла бы прийти с ней к Дансельмам».

Минни сделала выбор между несчастьем стать бабушкой и несчастьем стать свекровью: поскольку одного было не избежать, она, по крайней мере, воспользовалась им, чтобы уничтожить другое. К тому же незаконнорожденного ребенка можно утаить, а невестку нет. А во-вторых, в жизни женщины бывают моменты, когда конкурентки нестерпимы.

Мари-Франсуазе удалось овладеть собой по пути к порогу кондитерской, где графиня де Мондес поцеловала ее почти по-матерински, в обе щеки, из-за обеспокоенного взгляда сестер Каде. Но, едва оставшись одна на тротуаре, Мари-Франсуаза почувствовала, что не может вернуться к себе в таком состоянии. Отвечать на вопросы, объяснять, что случилось… Никто не сможет понять, и в первую очередь ее семья. Отца ее разочарование лишь позабавит, даст повод поиронизировать. Ее жизнь разбита. Навсегда. От столь тяжкого унижения, от столь трагического разочарования не оправляются… И вместо того чтобы подняться обратно по Райской улице, она пошла топить свое горе среди толпы на бульваре Ла Канебьер.