Улпан ее имя - Мусрепов Габит Махмудович. Страница 12

Первой ворвалась Улпан, только мелькнула пола ее малиновой шубки. Тяжело дыша, она стала у изголовья отца и прислонилась к стене. Вбежали трое. Впереди – человек в лисьем малахае, усы у него топорщились по-кошачьи. Ветер взметнул пламя в очаге чуть ли не до шанрака.

Кошачий ус приказал:

– Волоките ее на улицу! Думала – уйдет от нас… Но тут гаркнул во весь голос Садыр:

– Ты, тупорылый! Ты кого хочешь выволакивать? А ну!.. – И острие пики почти уперлось в подбородок.

Джигит словно водой захлебнулся, в горле у него булькнуло.

– А ну, садись!

И пока он покорно усаживался у очага, Садыр концом пики поддел лисий малахай и бросил в костер. Двое других джигитов, уже тянувших руки к Улпан, тоже замерли на месте, так и не притронувшись к девушке. Легко орудуя пикой, Садыр и их усадил рядом с первым.

Туркмен-Мусреп не вмешивался. Вмешаться – значило обидеть батырское достоинство Садыра, который считал себя в силах справиться и без чьей-то помощи. К ним он присоединил еще двоих. Те, видимо, услышав шум, решили прийти на помощь своим товарищам.

Довольный собой – ведь давно не приходилось ему в деле применять свою силу и сноровку – Садыр с пикой наперевес, не сводя глаз с пленников, попросил Несибели, которая стояла рядом с Улпан, ухватив дочь за руку, как маленькую:

– Достань-ка коген, [29] дай мне…

У людей не очень состоятельных все их богатство обычно под руками – Несибели подала веревку Садыру.

Он пикой посбрасывал шапки и поочередно надел им на шеи волосяные петли. С особым удовольствием он проделал это с тем, кто вошел первым и вел себя как их вожак. Тот не сопротивлялся, только вздрагивали его кошачьи усы.

– Это ты дома воображай себя героем, наглый коршун, – приговаривал Садыр. – Вот влеплю сорок плетей – полгода на коня не сядешь… А ты что вертишься? Пикой тебя пощекотать? А твою башку я с божьей помощью спалю на костре…

Садыр нарочно обзывал их. В схватке всегда надо обзывать противника самыми последними словами, его и весь его род, довести до белого каления, тогда тот выйдет из себя, потеряет самообладание – и победа за тобой!

Садыр надел петли всем пятерым, и концы аркана закрепил на двух противоположных сторонах юрты, отошел немного и, опираясь на пику, полюбовался делом своих рук.

– Вот так, ягнята мои… Посидите спокойно. И выслушайте решение мудрого бия Есенея!

Они и без того сидели понурившись. Оказаться в такой петле, если попал в плен на войне или был схвачен на месте за воровство, считалось самым тяжким унижением. Не меньшим, чем без коня вернуться в аул… Такой джигит навсегда лишался уважения своих сородичей. Правда, этот способ наказания применялся в то время уже редко, но слишком зол был Садыр. Теперь же, узнав, что перед ними Есеней, пленники совсем сникли.

Есеней повернулся к ложу Артыкбая:

– А кто они такие, Артеке? Вы их знаете? Артыкбай рукой махнул:

– Как же мне их не знать? Мои сваты. Это они засватали нашу Слушаш… – Он взглянул на дочь. – Эх, бедность… Я думал породниться с одним торгашом по имени Тулен, его аул возле Баглана, знаешь, где покровские ярмарки собираются… Я надеялся, – пусть хоть Улпан поживет в довольстве! А его сын оказался хилым и невзрачным, как пел Кенжетай… Кости у него больные, еле ноги таскает. Чахотка, наверное… Улпанжан наотрез отказалась идти за него. Тогда они – сам видел – ко мне ворвались, чтобы умыкнуть ее. Рады, что я не могу ее защитить.

– Достаточно, Артеке, хватит и того, что вы сказали, – остановил его Есеней. – Дальше, верно, мы сами все видели. Садыр, отведи сватов к себе в становище, там переночуют…

А Садыр все еще наслаждался победой. За пятнадцать лет после смуты Кенесары впервые засверкала его пика. Впервые за пятнадцать лет он захватил столько пленных. Молодец, Мусреп, не вмешался и дал ему показать свою силу! И Есеней – мудро решил. Ночь длинная. Сто раз можно вывести по одному этих наглецов из юрты, куда он загонит их пинками, и каждому всыпать плетей. Рука не устанет. Пусть утром бий выносит решение, какое ему заблагорассудится!

Садыр снял с них петли, велел садиться на лошадей – по два человека на каждую. В юрте было пятеро, а двое оставались присматривать за конями и тоже не посмели сопротивляться. Шестеро на трех конях, а поводья он дал седьмому в руки и погнал их впереди.

Сын Тулена – Мурзаш, для кого засватали Улпан, приезжал в позапрошлом году, благоуханной степной весной. К тому времени Улпан смирилась, что ей так суждено, что такова божья воля, она перестала сама с собой бесконечно рассуждать о любви и ненависти в жизни девушки. И ей даже хотелось увидеть нареченного.

Она вошла за голубой занавес. Подняла глаза – и чуть не отпрянула. От нареченного дурно пахло, глаза у него бегали. А когда женщины по древнему обычаю попытались соединить их руки, ладони Улпан коснулось что-то мокрое, скользкое, как гнилая плесень. Казалось, и мылом, что мать привозит из лавки, не смоешь… И с тех пор, стоило ей вспомнить о его прикосновении, она вздрагивала в отвращении и ей хотелось поскорее схватить кумган и ополоснуть руки.

С того дня отношения между сватами дали трещину – так ветер ломает лед на озере и все дальше и дальше отгоняет льдины одну от другой. Наглый торгаш запугивал старика, не имеющего сыновей. Потребовал вернуть полученных когда-то в счет калыма пять кобыл с жеребятами. Артыкбай считал, что это справедливо, – и вернул. Тогда Гулен потребовал и приплод за все десять лет, что состоялся сговор. А это было уже столько лошадей, сколько Артыкбаю и присниться не могло! Оскорбления, упреки, угрозы продолжались. В конце концов Артыкбай, от греха подальше, покинул свой Аксуат и перекочевал сюда. Но не уберегся, разыскали его джигиты, посланные Туленом увезти невесту силой.

А Есеней в душе был рад, что так случилось и что он оказался у Артыкбая. Все обошлось, а Улпан – свободна! Завтра с утра он вынесет приговор – суровый, но справедливый, никто не посмеет обжаловать. Сватов он обложит тяжелым побором и прогонит из аула, чтобы они близко не показывались! Больше того, один из своих косов он отправит зимовать на земли этого Тулена, который замахнулся на возможное его счастье.

Уже Садыр увел пленников, а Улпан, как стояла в изголовье у отца, так и продолжала стоять. Шагу не могла ступить. Не могла снять чекмень из верблюжьей шерсти, надетой поверх ее шубки. И Несибели боялась отойти от нее.

Сейчас Улпан было стыдно, как сильно она испугалась, она считала себя сильной, мужественной, она гордилась тем, что может заменить сына отцу и матери…

Вечером, когда Улпан велела Кенжетаю оседлать гнедого, она должна была, как обычно, пригнать с пастбища – в загон на поляне по соседству с их юртой небольшой косяк своих лошадей.

Она собирала их, и неожиданно из леса выскочили всадники, двое.

– Чьи лошади? – спросил один из них.

– Чьи?.. Наши…

Она подумала – конокрады, и заторопилась, с громким криком направила лошадей к аулу.

– Это она! Она сама! – крикнул кто-то из-за дерева.

– Хватай! Держи!..

Крики раздавались у нее за спиной, приближались. Улпан, бросив косяк, пустила гнедого во весь мах, домчалась до дома, опередив преследователей на расстояние полета стрелы. Но и дома не была бы в безопасности, если бы не гости… И так горько ей стало от своей обездоленности, от беззащитности своей, что Улпан, не в силах больше сдерживаться, опустилась на кошму возле постели отца и разрыдалась.

Гости спасли ее, но гости были и свидетелями ее унижения. Она привыкла, что никто ей не перечит, все слушаются ее, а на самом деле – она всего-навсего одна из многих девушек, которых можно обменивать на скот, можно похищать… Вот сейчас – ее везли бы, связанную, перекинутую через седло. И бросили бы в объятия гнилого Мурзаша.

Она снова вздрогнула, хотела перестать плакать – и не смогла. Ей было стыдно еще и потому, что столь почетные гости по ее вине оказались в неудобном положении.