Из Парижа в Бразилию по суше - Буссенар Луи Анри. Страница 129

В общем, обстановка простая, но вполне терпимая. Все, что потребовалось бы для отдыха, имелось налицо.

Постельное белье на кроватях было безупречно чистым.

Беглый обзор места заключения убедил Жака и Жюльена, что всякая попытка бегства бесполезна.

После первых минут вполне естественного в подобных обстоятельствах ступора [619] и последовавшего затем взрыва гнева друзья призвали на помощь все свое хладнокровие и спокойно проанализировали ситуацию, столь же опасную, сколь и непредвиденную, в которой они оказались.

Жак, придерживаясь более оптимистического взгляда на сложившееся положение вещей, нежели Жюльен, и уверенный в благополучном разрешении всех их проблем, заявил, что рассчитывает на добрую волю перуанских властей, которые не смогут, ознакомившись повнимательнее с паспортами, усомниться в их подлинности и будут в конце концов вынуждены признать невиновность французов.

Жюльен с сомнением покачал головой, не разделяя радужных надежд своего друга:

— Обратимся-ка лучше к ура-патриотическому и вместе с тем благодушному умонастроению практически всех французов, даже наименее внушаемых, накануне вторжения немцев [620]. А потом мы были буквально потрясены тем, как неожиданно все обернулось, дрожали от стыда и горя при виде поруганной нашей земли и не понимали, почему это вдруг наша армия, которая еще недавно считалась непобедимой, все отступает и отступает, проигрывая одно сражение за другим и теряя в бесславных боях отважных сынов отчизны. Нам хотели объяснить эти бедствия причинами, щадящими наше самолюбие и уменьшающими заслуги немецких тактиков. Взять хотя бы тот же шпионаж. Перейдя от беспредельной доверчивости к повальному недоверию, мы везде стали видеть вражеских лазутчиков. Если кто-то выделялся своей походкой или костюмом или говорил по-французски с легким акцентом, непривычным в данном районе, на него тотчас же навешивали ярлык «шпион». Между тем вспомни-ка, часто ли приходилось тебе читать в газетах об обнаружении подлинных шпионов, засланных во Францию немецким военным командованием для несения не пользующейся у нас особым почетом службы, бывшей, однако, в таком фаворе [621] по другую сторону Рейна? [622]

— Не часто, но что ты хочешь этим сказать?

— А вот что: Перу сейчас находится в ситуации, аналогичной той, в которой оказалась тогда Франция. Ее государственные мужи, мало чем отличаясь от наших, полагали, что эта безумная война выльется всего-навсего в победоносный марш их войск и завершится молниеносно немалым выигрышем для Перу. Но случилось обратное: горе-воителей, вознамерившихся в мгновение ока покончить с противником, бьют на каждом шагу — как на суше, так и на море. Чилийцы продвигаются вперед на всех фронтах, вопреки хвастливым реляциям [623], публикуемым в прессе их врагом и производящим довольно странное впечатление на непредубежденного читателя, ибо получается, если сопоставить данные донесения с дислокацией [624] войск сражающихся сторон, что победители все время отходят назад, а терпящие поражение за поражением наступают и, если дела пойдут так и дальше, то не позже чем через полгода окажутся у Лимы. В общем, перуанцы не желают признавать своего поражения. Проявляя еще большую нервозность и претенциозность, чем это делали в свое время мы, французы, они менее, чем наша нация когда-то, достойны победы. Обанкротившиеся политиканы сваливают свои беды на всех и вся, кроме самих себя. Обвиняя в неудачах Бога, дьявола и чилийцев, они судорожно изыскивают всяческие, подчас весьма наивные, объяснения якобы не зависевших от них провалов и стремятся сделать козлом отпущения потомков вторгшихся сюда соратников Франсиско Писарро. В итоге именно тех, в чьих жилах бродит кровь их воинственных предков, всех этих жителей погруженных в атмосферу средневековья каменных громад — городов, куда не проник еще дух современности, и предполагается вознести на жертвенный алтарь. Злосчастная судьбы швырнула нас в это осиное гнездо…

— И все же вполне возможно, что власти спокойно разберутся во всем, что касается нас.

— Как ты можешь надеяться на что-то? Ведь только и слышишь, как эти полудикари вопят истошно: «Да здравствует тот-то!» или «Долой того-то!».

— Согласен с тобой, Жюльен, положение наше действительно очень серьезно.

— Тем более что два подлеца-американца вовремя заявились в этот город в нашем обличье и поставили нас тем самым в крайне сложную ситуацию…

— Значит, перед тем как бросить нас в лепрозорий, они украли у меня бумажник с завещанием моего дяди, я же думал, что потерял их.

— Ловкие мошенники, ничего не скажешь! План их прост: сойти на берег в Рио, отправиться на фазенду Жаккари-Мирим и, само собой, войти во владение поместьем вместо тебя.

— И какой только умной голове пришла мысль сделать из полковника Батлера графа де Клене — из этого неотесанного янки, жующего табак и разгуливающего по комнатам в своих сапожищах!

— А из капитана Боба — Жака Арно!..

— Но особенно экстравагантно [625] то, что во мне увидели капитана-торговца, хотя я всегда боялся ступить на борт корабля!.. Чтобы провозгласить меня главарем пиратов!..

Глазок на двери приоткрылся, и раздался глухой голос негра, приведшего друзей в сей каземат:

— Прошу вас, сеньоры, приготовиться предстать перед военным советом!

— Уже! — произнес Жак. — Эти судьи никак не дадут посидеть спокойно своим пленникам! Если я правильно понял тарабарщину этого черномазого, нам придется иметь дело с трибуналом.

— Понятно, коль скоро перуанская территория находится на осадном положении.

— Кстати, револьвер у тебя с собой?

— Конечно. Но почему ты спросил об этом?

— А вот почему: мы люди решительные, не размазни какие-то и не слишком дорожим своей шкурой, а потому с помощью дюжины выстрелов сможем попытаться в нужный момент повлиять на решение судилища.

— Не говорю — «нет», но на подобную крайнюю меру я не возлагаю особых надежд, поскольку вокруг нас будет полно людей, да и в городе как-никак пятнадцать тысяч жителей.

В эту минуту послышалось равномерное пощелкивание, какое обычно производит лебедка, боковая стена комнаты, в которой вели беседу наши друзья, покачнулась, а затем медленно поднялась, словно театральный занавес, и взору узников открылась крепкая железная решетка, отделявшая их от просторной, хорошо освещенной залы, в коей разместились несколько групп, заслуживающих нашего внимания.

Прежде всего, за длинным столом, установленном на небольшом возвышении и накрытом зеленой скатертью, сидели пятеро членов военного совета — напыщенные, в новых, сияющих регалиями [626] мундирах, скопированных, увы, с униформы французской армии. С первого взгляда на данных субъектов в чине генералов, выставлявших напоказ галуны, становилось ясным, что «военные» в действительности — люди сугубо штатские, не имеющие никакого отношения к подлинно воинской службе: не чувствовалось в них соответствующей выправки, и им не были свойственны сдержанность и скупость в жестах, которые вырабатываются привычкой к дисциплине.

Чуть в стороне, за отдельным столиком, восседал его превосходительство начальник полиции собственной персоной, одетый в полковничий мундир, а по обеим сторонам от него устроились секретарь суда и протоколист: первый — толстый, апоплексического [627] вида каноник [628], с узким лбом, надутыми, готовыми лопнуть щеками, маленькими зелеными глазками с пронизывающим взглядом и в высоком головном уборе, смахивавшем на черный корабль, обвешанный веревками и помпонами; второй, прямая противоположность только что представленного нами типа, был монахом, столь же сухим, как и его писчее перо из кости, с редкими волосами на голове, без бороды и с очами, опущенными долу.