Полынь – сухие слёзы - Туманова Анастасия. Страница 53

– Превосходно помню эту вашу дикую фразу. И что же?..

– Своё наказание я уже получил сполна. Вера Николаевна, я действительно безнадёжная скотина, но, смею думать, не идиот. Я отдаю себе отчёт, что после этой мерзкой выходки вашего расположения мне уже не вернуть, но…

– Князь, опомнитесь! О каком расположении вы говорите? – вскричала Вера, чувствуя, как нарастает внутри смятение. – Я всего лишь гувернантка ваших детей! Что за недостойные вещи вы…

– Вера, чёрт бы вас побрал, я люблю вас! – заорал Тоневицкий. – И не смейте притворяться, что не знали этого!

– Не кричите, мы не одни в доме… – машинально пробормотала Вера. – Ваше сиятельство, как же вам не…

– Очень стыдно, сколько раз ещё повторять! – Тоневицкий стукнул кулаком по дверному косяку, отвернулся, быстрым шагом вернулся к окну. – И оправданий мне быть не может! Три года смотреть на вас каждый день, держать себя в узде, напоминая о супружеском долге перед женой… Вы ведь ничего не знаете, Вера! Я страшно любил Аглаю когда-то… Разогнал всех её поклонников, она убежала со мной венчаться против воли отца. А этот старый скряга проклял её потом! До конца дней не мог простить родной дочери, что она вышла за меня, а не за какого-то дряхлого генерала с тремя тысячами душ, которого папаша ей прочил! Но её болезнь… Она всегда была слабенькой, годы в Смольном совсем подорвали её здоровье. Доктора вовсе запрещали ей рожать детей, но Аглая и слушать никого не хотела! Рождение Аннет её подкосило окончательно… Она гасла день ото дня, лечилась за границей, но… Впрочем, вам это всё и так известно. Я пятнадцать лет был мужем тяжелобольной женщины, и это, поверьте, несладко. И вдруг… приезжаете вы. Вы – юная, красивая, с железным характером… Так не похожая на Аглаю… Она ведь курице боялась сказать «кыш»! И с первых дней вы начинаете мне сурово диктовать, как воспитывать детей! И легко справляетесь с Сергеем, которого никакие наказания вразумить не могли уже с трёх лет! И дети вас обожают, Коля по доброй воле обкладывается книгами, и вся дворня вздыхает с восхищением: «Ах, какая барышня, пошли ей господь!» И даже Митрич вас одобряет! И Аннет изволит заявлять, что она никогда не выйдет замуж, а вместо этого станет известной пианисткой!

– Вы полагаете, это моё влияние?..

– Чьё же ещё? – Тоневицкий пожал плечами. – Вера, мне сорок лет. Я много старше вас и, полагаю, опытнее. Но каждый день я смотрел на вас и понимал, что… что ничего подобного за всю свою жизнь не видел. Никогда не предполагал, что в женщине может быть так привлекательна независимость!

– По-вашему, гувернантка независима?! – взвилась Вера. – Но вы же сами…

– Гувернантка – никогда, – серьёзно сказал князь. – Но вы… Я ведь прекрасно видел, что вы, угрожая мне покинуть имение, не блефуете! Помните тот вечер, когда вы отстаивали Сергея? Я понял тогда, что вы и в самом деле можете уехать в любой миг – и, чёрт возьми, прекрасно устроиться в жизни без меня! Что большим жалованьем вас не соблазнить и не заставить отклониться от ваших взглядов на воспитание – весьма твёрдых, надо заметить! Что вы отнюдь не беспомощны и сумеете без жалоб выдержать что угодно! Что вы гораздо свободней любой из встреченных мною женщин! Свободны от тряпок, цацек, балов, комплиментов, поклонников, флирта, – всего, без чего дамы абсолютно не могут жить! Другие – не могут, а вы обо всём этом даже не беспокоитесь! Вам этого не нужно! Вы всё на свете можете сами, а что не можете – без того превосходно обойдётесь! Я даже не уверен, что вы хотите рожать детей! Ведь для этого всё-таки необходим мужчина! Без этой составляющей, увы, никак-с! Нового способа, специально для независимых дам, ещё не изобретено!

– Ваше сиятельство!!!

– Простите… – Тоневицкий умолк.

Молчала и поражённая Вера. За окном потемнело, снова начался дождь, капли глухо забарабанили по крыше дома. В сгустившихся сумерках Вера не видела лица князя.

– И вот… Я в свои сорок лет чувствовал себя совершеннейшим щенком! Я знал, что время Аглаи на исходе, что ей уже не помочь… и старался делать всё, чтобы её последние дни ничем не были омрачены. Она, надеюсь, не почувствовала моей перемены к ней. Она умерла в Палермо, у меня на руках, последним её словом было моё имя… Бог мне судья, но все эти месяцы в Италии я думал только о вас. Даже когда ехал после похорон Аглаи в Россию – думал только о вас! Готовился выдержать приличный траур и сделать предложение! Полагал, что я всё же буду не самой бросовой партией для вас… – князь криво усмехнулся. – Но я, болван, не учёл, что вам вовсе не нужна никакая партия. Даже овдовевший князь Тоневицкий. Впрочем, вы мне быстро обо всём этом напомнили.

– Ваше сиятельство, вы заблуждаетесь, – жёстко сказала Вера, взяв себя наконец в руки. – Я никоим образом не могла вам ни о чём напомнить, поскольку у меня и в мыслях не было…

– Именно это я и имею в виду, – устало перебил Тоневицкий. – Я никогда не сомневался в вашей искренности. Вы действительно в упор ничего не видели и не понимали. И вы не поверите, как я этим восхищался! Женская искренность, Вера, – слишком большая драгоценность, чтобы не замечать её. Но… всё на свете имеет обратную сторону. После похорон жены я ясно понял, что если полезу к вам с предложением – вы мне бесповоротно откажете. Потому что не любите меня ни на грош, а на доходы от моего имения и моё родовое имя вам, уж простите, наплевать. Уж таким вы уродились феноменом… на мою голову. Поверьте, я вовсе не собирался… делать то, что сделал. Напротив, я готовился ждать, терпеть, надеяться… У меня всё же ещё было время, вы ведь сами заметили, что Аннет незачем отправлять в институт. Стало быть, вы занимались бы её образованием и далее, жили бы в имении, видели бы меня каждый день, и, возможно… Но всё это благоразумие пошло прахом лишь оттого, что я слишком много выпил в тот вечер… А вы задержались одна в классной комнате. Рассчитывать мне больше не на что. Итак, Вера Николаевна, – я кругом виноват перед вами и наказан сполна. Могу ли я теперь просить вашего прощения?

– Зачем вам это, ваше сиятельство? – грустно спросила Вера. – Не думаю, что мы с вами ещё увидимся когда-либо.

– Я в самом деле прошу вас вернуться в Бобовины.

– Это невозможно. Вы не можете не понимать.

– Вера Николаевна… – Тоневицкий снова подошёл к окну и долго не произносил ни слова, глядя на затянутый дождём двор. Затем, не поворачиваясь к Вере, негромко сказал: – Я помню ещё одну нашу с вами беседу. Помните похороны моего Митрича? Помните, как вы убеждали меня отпустить Сергея идти за гробом? Вы говорили, – и весьма сердито, – что Митрич был единственным близким человеком для моих сыновей. И вы были правы… к сожалению. Мне, как отцу, тяжело это признать, но мои дети меня никогда не любили. Я не женщина и рыдать по этому поводу не стану, но… всё же это неприятное чувство. Жаль, что дети не выполняют пятой заповеди Христовой, но тут уж, верно, ничего не поделаешь.

– Вы, я думаю, плохо помните пятую заповедь. – Вера наконец смогла подойти к столу и от свечи зажечь масляную лампу. Комнату осветило мягким зеленоватым светом, и две тени вытянулись на паркете навстречу друг другу. – В ней ни слова нет о любви. «ПОЧИТАЙ отца своего и мать свою» – сказано там. И Серж, и Коля, и Аннет всегда относились к вам с почтением и уважением. И ваша воля для них закон. Разве не это превыше всего, ваше сиятельство?

– Вы, конечно, вправе иронизировать… И скорее всего будете правы: я оказался плохим отцом. Чем же ещё объяснить то, что самые близкие люди для моих детей – старик дворовый и приезжая гувернантка? – Князь вздохнул, повернулся к Вере и, прямо глядя ей в глаза, сказал: – Вера Николаевна, весь этот месяц в доме ад. Аннет ни разу не подошла к инструменту, не взяла ни одной книги, почти ничего не ест, рыдает, валяется в постели, никого к себе не подпускает. Коля… – князь вдруг замолчал на полуслове, и тревожное предчувствие вдруг толкнуло Веру в сердце.

– Что Коля, ваше сиятельство? Он уехал в корпус? Он… он здоров?