Полынь – сухие слёзы - Туманова Анастасия. Страница 54

– Нет, – глухо ответил князь. – В корпус он не поехал. Как только он понял, что вы уехали не простившись и скорее всего не вернётесь… согласитесь, не мог же я мальчику двенадцати лет, собственному сыну, рассказать в подробностях о том, что произошло! Вы были правы, он… он слишком нервный, слишком впечатлительный… Очень похож на свою покойную мать…

– Станислав Георгиевич, что с Колей?! – перебив его, вскричала Вера. Тревога её перешла в панику; плохо понимая, что и зачем она делает, Вера схватила Тоневицкого за руку. – Говорите же!

– У Коли была истерика… Пришлось уложить его в постель… и несколько дней я опасался за его рассудок. У него начался страшный жар, лихорадка… Он плакал, требовал, чтобы я послал за вами, порывался написать вам сам… Клянусь вам, Вера Николаевна, худших дней в моей жизни не было! Даже когда умирала Аглая, я так не мучился: ведь в её смерти я, по крайней мере, не был виноват! А тут…

– И вы только сейчас говорите мне об этом! – вскинулась Вера. – Битый час рассуждать здесь о чувствах, искать оправдания собственной подлости, напоминать мне о моих же сказанных случайно фразах… И ни словом не упомянуть о том, что Коля при смерти! Что же вы ему сказали, как объяснили?!

– Сказал, что вы спешно выехали к вашей матушке… И что вы непременно вернётесь.

– Что?.. – прошептала Вера. – Как же вы могли?!

– Вера, я не мог сказать ничего другого, – неожиданно жёстко проговорил Тоневицкий. – Более того – я здесь, умоляю вас о милости и готов на коленях просить о том, чтобы вы выехали со мной в Бобовины. Я поклялся сыну, что вы вернётесь и что я сделаю для этого всё, что в моих силах. Вера Николаевна, я понимаю, что как мужчина безнадёжно пал в ваших глазах. Но как отец прошу вас… Вы стали для моего сына больше, чем матерью, я не ожидал этого и не мог предвидеть. Вы же помните, ни один из детей не плакал после смерти Аглаи… Они не виноваты, они не могли любить её, почти не видя и совсем не зная. Но вы… Я не смогу жить, если Коля… если с ним… А ведь ещё и Сергей ничего не знает! Он с его бешеным нравом может закатить и не такое! Особенно в его теперешнем ослином возрасте, когда любой мальчишка мнит себя взрослым мужчиной, способным на решительные поступки! Вера, мне кажется, что за три года я достаточно изучил ваш характер. Он у вас скорее мужской, нежели женский, сантименты для вас – ничто. Но ваше чувство долга достойно восхищения. Мне остаётся уповать лишь на него. Я бесконечно грешен перед вами, но дети… Они не должны страдать из-за свинства их отца.

– Но как же вы могли-и… – простонала Вера, падая в кресло и закрывая лицо руками. Тоневицкий молчал. Лампа светилась зелёным светом, тени скрещивались на полу. За окном барабанил дождь.

– Вера, судьба моей семьи, моих детей в ваших руках, – князь грустно усмехнулся. – Звучит пошло, сознаю, но мне сейчас не до выбора выражений. Каковы будут ваши условия? Что я должен сделать для того, чтобы вы вернулись в Бобовины?

– Станислав Георгиевич… – Вера вытерла слёзы, выпрямилась. – Но вы же должны понимать, что… Моё бегство из Бобовин, надо полагать, стало главной уездной новостью. Вы сами говорили, что госпожа Протвина…

Князь молча наклонил голову.

– И, подумайте, что скажут ваши соседи, если я как ни в чём не бывало вернусь сейчас в ваш дом и вновь займусь вашими детьми?

– Неужто вас волнует мнение соседей? – искренне удивился князь.

– Ничуть, – устало заверила Вера. – Но я воспитываю вашу дочь. Подумайте сами – при юной княжне Тоневицкой будет состоять девица с погубленной репутацией! Гувернантка, с которой была «сомнительная история», которая не постыдилась, сбежав ночью от домогательств главы семейства, вернуться туда вновь! Повторяю, я могу жить, не оглядываясь на сплетни и пересуды. Но подумайте об Аннет. Все окрестные кумушки будут качать своими чепцами и вздыхать о том, что на бедную девочку оказывает влияние безнравственная особа и бог знает ещё чему она её научит! Пострадает в первую очередь репутация вашей дочери, а ей ведь скоро нужно будет выезжать! И… и я, право, не знаю, что можно тут сделать. В самом деле не знаю, ваше сиятельство. – Она всплеснула руками и с досадой выговорила: – Как же вы могли заварить такую кашу, Станислав Георгиевич! Вы! В ваши годы! С вашим умом! С вашим опытом! Как же, право, бестолковы и бесполезны все мужчины!

Тоневицкий отошёл от окна и, опустившись на колени рядом с креслом, взял в ладони холодную, мокрую от слёз руку Веры.

– Мне нечего сказать. Простите меня.

– Встаньте, глупо… – вздохнула Вера, не глядя на него. – Боже, но что же нам, в самом деле, делать?..

– Выходите за меня замуж, Вера Николаевна, – серьёзно и грустно сказал князь, склонившись над её рукой. – Боюсь, что больше здесь ничего не поделаешь. Разумеется, настаивать я не посмею, но…

В маленькой комнате воцарилось молчание. Вера беззвучно плакала, не вытирая слёз и не вырывая своих пальцев из ладони князя. Тот ждал, глядя в сторону, туда, где на паркете пересекались их тени. Негромко тикали часы в углу. Стучал дождь.

– Встаньте, ваше сиятельство, – наконец хрипло выговорила Вера. – Встаньте… и, пожалуйста, уходите. Где вы остановились?

– В гостинице «Элизиум».

– Завтра я извещу вас о своём решении. А сейчас оставьте меня.

Тоневицкий посмотрел в её тёмные, блестящие от слёз глаза, поднялся, коротко поклонился и вышел. Вера дождалась, когда за ним закроется дверь, и медленно, закрыв глаза, запрокинула голову на спинку кресла. Больше всего на свете ей хотелось сейчас просто умереть.

Через две недели Вера Иверзнева и князь Станислав Тоневицкий обвенчались в церкви Андрея Первозванного на Дмитровке. Ещё через три дня князь и княгиня выехали в имение Бобовины. А на другой день, 16 октября 1853 года, Турция объявила войну России.

– Усть, Усть… Подымайся! Зорит уж…

Устинья подняла голову, сонно осмотрелась. Зари ещё и в помине не было, тёмное небо было сплошь в звёздах, рогатый месяц садился в облака над лесом, опоясавшись туманным сиянием. Полог из мешковины, под которым спали косцы, был сплошь покрыт леденистым бисером росы, над ним поднимался мерный храп смертельно усталых людей.

– Вставайте, крещёные, ишь, раздрыхлись! Зоря! – снова раздался суровый голос матери. Её высокая фигура в рубахе и домотканой юбке смутно белела в предутренней темноте. Агафья, как обычно, пробудилась раньше всех и обходила косцов, бесцеремонно пиная их босой ногой.

– И что ты, ей-богу, тётка Ага-а-аша… Рань-то экая!

– А я говорю – светает! Вам бы дрыхнуть только, а забыли – скоро Упыриха наша в тарантасе явится! Аль спин не жалко? Аль кому под красну шапку всхотелось?

– И то верно… Православные, вставай!

Устинья окунула ладони в сырую траву, потёрла лицо, встряхнула растрепавшуюся за ночь косу. Переплетать её было некогда: над лесом уже появилась чуть заметная, зыбкая полоска света. Косцы, ещё заспанные, зевающие, разбирали сваленные у стога косы. Когда над кромкой леса в золотистом сиянии появился край солнца и по земле торопливо побежали, прячась, ночные тени, цепочка крестьян уже мерно взмахивала косами, идя через широкий болотеевский луг вниз к реке. Из-под кос с писком разбегались мыши, вспархивали заполошные перепёлки. Роса, играя бликами света, вспыхивая радугой, тяжело скользила с падающих стеблей в сухую июльскую землю. Небо неумолимо светлело, наливалось синевой, таяли звёзды, растворялся в рассветном тумане рожок месяца. Со стороны деревни донеслись петушиные крики, мычание: к реке спускалось господское стадо.

– А наше-то некошено стоит… – протяжно вздохнул дядька Яким, отец рыжей Таньки: невысокий и жилистый, весь словно связанный из верёвок мужик в старой заплатанной рубахе. Вытянувшись на цыпочках и прикрыв ладонью глаза от солнечных лучей, он вглядывался в даль – туда, где за рекой тянулись некошеные крестьянские луга.

– Тьфу, будь она проклята, Упыриха… – с сухой ненавистью процедила Агафья. – Не стой, идол, маши косою-то, ведь росу упустим… И вы там, кромешники, чего остолбели? Живо! Ночью, ежель бог поможет, и своё докосим.