Полынь – сухие слёзы - Туманова Анастасия. Страница 60
… – Устя! Устя! Да проснись ты за-ради господа, Устька!!!
– Что такое? Какого, я спрашиваю, лешего?.. – отяжелевшие веки не поднимались, голова казалась чугунной, и Устинья не сразу сообразила, где она находится и кто это так отчаянно трясёт её за плечо. С неимоверным трудом она разлепила глаза, села – и поняла, что заснула прямо в траве за огородом, что вокруг – темнота и что за плечо её трясёт, сердито повизгивая, сестрёнка.
– Да что стряслось-то, Апрось?!
– Там из Рассохина прибегли! До тебя аль до бабки… А бабки-то нетути, чего людям сказать?
– Не ворочалась бабка? – растерянно спросила Устя.
– Какое! Воротилась да сейчас и опять ушла! В Криничино, слышь, пошла, там у ихнего барина ключница вторы сутки разродиться не может, так за бабкой телегу прислали… Мы с Дунькой землянички твоей поели, взлезли на полати, только-только позаснули… А в окно-то стук! Стук! Люди из Рассохина прибегли!
Устинья поняла, что поспать ей не дадут, встала и, свирепо почёсываясь, побежала к избе.
«Людьми из Рассохина» оказались перепуганный мальчишка лет десяти и совсем крошечная девочка в рваной рубашонке.
– Чего вам, робята? – позёвывая, спросила Устинья. – Что за сполох такой?
– Митродору Лукинишну увидать бы… – низко поклонившись, сказал мальчишка. – До её милости мамка послала.
– Нету бабки, – пожала плечами Устинья. – И до вечера завтрешнего, поди, не будет. А на что она вам?
Бледное, всё покрытое коркой застарелой золотухи личико девочки вдруг жалко сморщилось, она всхлипнула раз, другой – и тоненько заревела. Мальчишка сердито тряхнул её за руку.
– Не реви, дура! Замолчь, покуда не всыпал! А что ж нам поделать-то, Устинья Даниловна? – снова низко кланяясь Усте, спросил он. – Сестрёнка наша, Манька, кончается, кажись… Пузо у ей второй день крутит, прямо криком кричит, страсть слушать! Мамка с покосу-то пришла, за голову схватилась… Уж и горшок горячий лепляли Маньке на пузо-то, и жжёну тряпку клали – всё не легшает! Мамка нас снарядила и велит: бежите до Болотеева, покланяйтесь бабушке Шадрихе аль Устинье Даниловне…
– Охти мне… – пробормотала Устинья, глядя на затянутое грозовой тучей ночное небо. – Это вы шесть-то вёрст от Рассохина бежали?
– Да мы оврагами, через лесок, так покороче станет… Страху, вестимо, натерпелись, потёмки ведь, совы летают! – торопливо, сглатывая слова, рассказывал мальчишка. – Устинья Даниловна, да что ж нам поделать-то?! Вы уж окажите милость, с нами пойдёмте!
Устя молча метнулась в избу. Ночные гости, переглянувшись, шагнули было следом, но Апроська сурово загородила им дорогу:
– Не путайтесь! Ей траву собрать нужно…
В избе мелькнул слабый сполох света: зажглась лучина. Послышался топот, приглушённая ругань, грохот, снова беготня. Все эти звуки были заглушены яростным ударом грома, рассыпавшегося над ночным лесом. Голубое лезвие распороло тучу над крышей, осветив мертвенным светом палки завалившегося забора и край леса. Стоящие у крыльца дети испуганно перекрестились. Вместе со вторым ударом из избы выбежала Устинья с узлом за спиной.
– Всего повзяла, невесть что ведь и сгодится… – пробормотала она, с досадой глядя в чёрное небо. – Господи, вот ведь не в пору, польёт сейчас… как же мы шесть вёрст-то… К утру только, даст бог, и доберёмся!
– К утру, поди, уж помрёт Манька-то… – вздохнула девчушка. Устинья сердито взглянула на неё… И вдруг велела:
– Вот что, заходьте-ка вы в избу да лезьте на полати. Без вас как-нибудь доберусь, спорее получится. Кой дом-то ваш в Рассохине?
– А сразу за поповским, кормилица, ставни жёлты, новы, любой скажет… – заторопились дети, явно обрадовавшись, что им не нужно бежать на уставших ногах по ночному лесу под грозой домой. – Мамка-то ждёт, вот уж рада будет, спаси тя Христос…
– Апроська, покорми их!.. – послышалось уже из темноты. Коротко прошуршала трава, и всё смолкло.
– Ишь, велела, – покорми, а где взять-то?.. – по-взрослому проворчала Апроська, исподлобья оглядывая незваных гостей. – Ну, что с вами делать, проходьте, гости дорогие… Хлеба и не ждите, сами с зимы не видали! Шти крапивные с ягодой да лучку вот надёргала… будете?
Устинья во весь дух неслась по пустой, тёмной болотеевской улице. По спине мягко постукивал узел с травой, в голове метались бестолковые обрывки мыслей. «До Рассохина шесть вёрст… Ежели по болоту срезать, так четыре с половиной… А куда ж ночью в болото?.. Чуть со стёжки собьёшься – и всё, поминай, как звали… Пузо, говорят, у девчонки крутит, а бог знает, что там?.. Бабку бы… Будь она неладна, эта ключница криницкая, родить сама не могёт… Тут вот дитё мучится, а ну как я не сумею? Конешно, не сумею, куда мне… Это не зубы ромашкой полоскать! Да ещё покуда добежишь… Лошадь надо! А у кого возьмёшь-то?! Все кони за день наломались, в ночном… Да и не даст никто, завтра снова на работу…» Неожиданная, совершенно дикая мысль вдруг пронзила голову, и Устя даже остановилась на бегу, схватившись обеими руками за щёки. Мгновение стояла неподвижно – и вдруг круто развернулась и очертя голову понеслась назад.
Высокий, со светлицей во втором этаже дом Прокопа Силина темнел за малиновыми кустами. Подбежав, Устинья с силой замолотила кулаками в ворота. Тут же поднялся собачий переполох, пять или шесть кобелей заливались лаем до визга, гремя цепями.
– Пошли вон! Пошли, проклятые, прочь! – закричала, задыхаясь, Устя. – Прокоп Матвеич! Матрёна Парамоновна! Марья, Фроська! Антип! Это я, Устинья Шадрина, отворите!
Собаки, обезумев от ярости, выдали головокружительную фиоритуру брёха, но дом стоял тёмный, неподвижный. «В поле все… – в отчаянии подумала Устя, глядя на высокие ворота. – Ой, господи, что ж делать?!»
– Прокоп Матвеич!!! – в последний раз истошно крикнула она… И ахнула от радости: дверь дома скрипнула. Кто-то сбежал с крыльца, рявкнул на собак, и те разом примолкли. Чёрная высокая фигура пересекла двор, подошла к воротам.
– Кого там нелёгкая посредь ночи?.. – проворчал хрипловатый спросонья голос, и у Устиньи вдруг холод пробежал по спине: она узнала Ефима. Первым желанием было – бежать. Опрометью в кусты – не станет же он догонять… Но Ефим уже отворил калитку и вышел к ней. Слабая, дальняя вспышка молнии осветила его лицо.
– Ты, что ль, Устька? – без капли удивления спросил он.
– Родителя позови! – насупившись, сурово потребовала Устинья.
– Вона… Где взять-то? В поле, за рекой заночевали, – из темноты явственно послышался смешок. – Я сам недавно воротился, часу не прошло.
– Портки-то выловил? – не удержалась Устя.
– Надобно больно. Темноты дождался да как есть огородами шмыгнул, – спокойно и без капли смущения пояснил Ефим. – Село-то пустое, на покосах все… Тебе чего надо, Устька?
Некоторое время Устинья недоверчиво молчала, но затем всё же решилась:
– Лошадь бы надо, в Рассохине дитё помирает. За бабкой прислали, а она в Криничине, так я заместо неё. А без лошади, боюсь, не поспею. Но, коль Прокопа Матвеича нет, так и говорить нечего. Ништо, побегу так, авось через болото срежу путь-то. Прости, что середь ночи подняла… пора мне.
– Погодь, – наконец сказал Ефим. – Гроза, вишь, идёт, куда тебе на болото-то? Увязнешь ещё. Это тебе не по бочагу плавать.
– Без твоего указу разумею! – вспылила Устинья. – Прощенья просим, иди досыпай!
Она резко повернулась, готовая бежать… И вздрогнула, когда сильная и жёсткая рука схватила её выше локтя.
– Куда рванула-то? Дам я тебе лошадь!
– Прокоп Матвеич-то тебе опосля штаны спустит… – сквозь зубы, недоверчиво процедила Устя. – Не поглядит, что жених!
– Ништо, не впервой, поди. – Из потёмок неожиданно блеснули зубы: Ефим усмехнулся. – Ты верхом хорошо сидишь? Шесть вёрст продержишься?
– Не… не знаю, а чего?
– Верхом-то мы с тобой скоренько доберёмся. Краем болота дорога есть, сама ж знаешь.
– Кони лесом не пойдут, – возразила Устинья, похолодев от этого «мы с тобой». – Да ещё, не дай бог, из оврага медведь рявкнет…