Полынь – сухие слёзы - Туманова Анастасия. Страница 69

– Не надо, тятя… Один я… – не глядя на него, процедил Ефим.

– Замолкни, крапивное семя, всмерть запорю… – чуть слышно ответил ему Прокоп и громко позвал: – Ну, бабьё, давайте! Авось сам-пятнадцать и уложите Силиных-то, да только что вам опосля за Силиных будет – не думали? У Упырихи не задержится, острог за счастье станет!

Бабы растерянно переглянулись.

– Постой, Прокоп Матвеич, то дело доказанное, ведьма же она! И сама созналась! Для ча грешите?.. – начала было снова Марья. И запнулась на полуслове: из темноты вновь послышался тревожный, приближающийся стук копыт.

– Ос-споди, да кого ж ещё несёт?.. – пробормотала Лукерья… И в тот же миг на поляну карьером влетел почтенных лет саврасый мерин. Видно было, что стремительная скачка далась ему нелегко: худые, тёмные от пота его бока ходили ходуном, с морды падали клочья пены, он дрожал всем телом. Со спины саврасого кубарем скатился Васька, а следом, чуть не в протянутые руки парнишки свалилась встрёпанная, со сбитым на затылок платком Шадриха.

– Жива Устька? – тяжело, едва переведя дыхание, спросила она.

– Жива, кажись, – хмуро ответил ей Прокоп.

Шадриха перекрестилась дрожащей рукой. Обвела взглядом баб.

– Фёкла, чего это с тобой?

– Ефимка, ирод, топором рубанул… – жалобно отозвалась та. Сочащаяся кровью рука не помешала ей, однако, проворно отползти в сторону.

– Во-от оно, значит, что… – протянула Шадриха. – Ну-ка, покажь. Да покажи ты, дура, чего ширяешься?! Кровищи эвон сколько натекло, изойдёшь, безголовая!

Фёкла боязливо, перекрестившись украдкой, протянула руку, и Шадриха склонилась над ней. Мимоходом привычно бросила в сторону:

– Устька, вырви красну травку…

Устинья начала подниматься. Ещё не остывшие, ощетинившиеся бабы не сводили с неё глаз, готовые в любой миг броситься на ведьму, но Устя вставала медленно, одной рукой держась за землю, другой – цепляясь за запястье Ефима. Тот, осторожно поднимая девушку одной рукой, во второй по-прежнему держал топор и обводил поляну острым волчьим взглядом. Встав на ноги, Устя покачнулась, растрёпанные волосы упали ей на лицо, прилипли к кровяным потёкам. Она отбросила с лица слипшиеся пряди и медленно, словно по льду, пошла к краю поляны. По толпе женщин пронёсся настороженный ропот.

– Убегёт… Сбежит, проклятая… В лес брызнет…

Но Устинья никуда не «брызнула». Согнувшись и держась за ствол дерева, она искала что-то в серебристых лунных пятнах, прорезанных стрелами травы. Наконец нашла, выдернула несколько стеблей с длинными, узкими листьями; шатаясь, подошла к бабке.

– Эта, бабуш?

– Умница, – не повернув головы, похвалила Шадриха. Взяв из рук внучки траву, быстро и сильно растёрла её в ладонях и пришлёпнула на руку Фёклы. Раздался визг.

– Терпи, – зло сказала Шадриха, кинув на бледное лицо женщины короткий взгляд исподлобья. – По-хорошему, тебе, подлянке, высушить эту руку надобно. Греха на душу брать не хочу из-за вас, паскудниц…

Васька тем временем подпрыгивал посреди поляны и постанывал от нетерпения, силясь привлечь к себе взгляды, но никто не обращал на него внимания до тех пор, пока он не потянул за край рубахи старшего Силина.

– Дядька Прокоп… Прокоп Матвеич…

– Чего тебе, огурец? – хмуро, не поворачиваясь спросил тот.

– Дядька Прокоп, тётя Агаша, она же… Устька ваша, она же невинная, я знаю, я, право слово, знаю… – торопливо, сглатывая слова, начал мальчик. Несколько голов повернулись к нему, и он обрадованно и громко зачастил:

– Это как есть правда, что Устька коров доила, я сам видал, но только не мирских, не деревенских, вот вам крест святой и святая Пятница! – Васька истово, несколько раз перекрестился и для пущей убедительности вытянул из-за ворота рубашки медный крест на полуистлевшей верёвке и чмокнул его.

– Она господских доила! Нарошно полудницей прикидывалась и доила! Кажин день почти! – завопил он отчаянно и звонко, прижимая к груди крест. – И всю бадейку как есть мелюзге отдавала! Все то молоко тянули, и наши, и Баранины, и Гороховы, и Стряпкины, и другие, кому хватало! Она сама ни глоточка за всё лето не сделала, вот ещё вам крест! И все как есть наши подтвердить могут!

– Да не брешешь ли, огурец? – недоверчиво переспросил Силин. Васька, вытаращив глаза, перекрестился вновь и бухнулся на колени:

– Землю есть буду, дядька Прокоп, не брешу! Братьёв-сестёр приведу, они вам то ж скажут! И другие!

Агафья при этих словах сдавленно заплакала.

– Дура… Ах ты, дура, пошто ж… – бормотала она сквозь всхлипы. – Для кого ж ты… Вот они, люди-то… Вот он, мир-то… Говорила я тебе… И в кого ты только такая уродилась…

На поляне воцарилось мёртвое молчание. Бабы растерянно, ещё недоверчиво переглядывались, переводя глаза с взволнованной Васькиной рожицы на залитое кровью лицо Устиньи. Братья Силины по-прежнему стояли рядом с ней, и Ефим всё так же сжимал топор. Прокоп не спеша положил ладонь на топорище, чуть слышно крякнул, и сын медленно, словно нехотя опустил своё оружие.

– Устька, да правда ль это? – неуверенно спросила, покосившись на остальных, Лукерья. Устинья даже не взглянула на неё, но зато Шадриха взвилась, как молодая.

– Спрашиваешь теперь, подлюка?! Отча ж допрежь не спрашивала, когда за косу её рвала, когда под рёбра колом била? Без надобностей было?! Эх вы, бабьё подлое, ни на что не годное! Ишь, колдовку себе нашли, ведьму! В поле, вишь ли, кружила, бурю с градом им нагнала! Выискали виноватого, нечего сказать! Подлые вы, подлые, как только земля вас носит! Ну, пождите, придёте вы ещё ко мне с вашими пузьями больными аль с дитями хворыми, придёте! Будет вам и бог, и порог! За всю вашу гадостность будет! Устька, Агашка, вставайте, пошли отсюда! Глаза бы мои на этих змеюк не глядели! Ух, так бы и прокляла, да Бога боюсь, помирать скоро! Тьфу на вас, кромешницы! А тебя, поганца, – она вдруг резко повернулась к Ефиму, и от неожиданности тот попятился, – ежели я ещё хоть раз около двора угляжу – сухоту на мужеское место напущу! В ад чертям на вилы после смерти отправлюсь, а семени твоего на земле не будет! Хватит, наделал бед!

– Бабуш, то не он был… – вдруг хрипло, не поднимая головы, сказала Устя. Ефим вздрогнул всем телом, повернулся к ней, не замечая упавшей на его плечо руки брата. Лунный свет клином лёг на его разом застывшее лицо.

– Что бормочешь там, Устька? – сердито переспросила Шадриха.

– Не он, говорю… Тятьку-то той зимой не он уходил, – медленно сказала она.

– Не он? А кто ж, коль не он? – недоверчиво взглянула на неё бабка. Прокоп Силин всем телом подался вперёд, он напряжённо переводил глаза с Устиньи на сына, но те молчали. Повытянули шеи и бабы, даже Фёкла, у которой только что унялась кровь из раны, впилась взглядом в Устю.

– Не знаю кто. Но не он, видит бог.

– Правда это? – резко спросил сына Прокоп. Тот молчал.

– Отвечай, сукин сын!!! – заорал Силин. – Отвечай, убью!

– Стращали ежа-то голым задом, – повернувшись к отцу, отчётливо выговорил Ефим. И, с силой размахнувшись, вогнал топор до середины лезвия в ствол сосны перед самым лицом тётки Фёклы. Та, заверещав, отпрянула в сторону, повалилась набок, но Ефим даже не взглянул на неё и, развернувшись, пошёл к дороге, где виднелись облитые серебристым светом лошадиные спины. Женщины изумлённо смотрели ему вслед. Шадриха, бормоча что-то ожесточённое, невнятное, суетилась вокруг внучки, Агафья побежала к реке за водой. Прокоп с Антипом заговорили о чём-то чуть слышно, поглядывая то на неподвижную Устю, то в спину уходящего к дороге Ефима.

Тот вдруг остановился. Медленно, словно нехотя развернулся. И, посмотрев на отца, выговорил хрипло, изумлённо:

– Тятя, Антип… кажись, Упыриха сюда катит.

– Блазнит тебе?.. – неуверенно спросил Антип, задирая голову к луне. – Ночь-полночь, что ей делать тут? На работу-то подымать не время ещё.

Но теперь уже и все заметили знакомый тарантас, выехавший из тумана и приближающийся по дороге прямо к ним. За ним следовала телега, полная дворовых. Это был самый обычный выезд управляющей на полевые работы, но – среди ночи. Бабы, ничего не понимая, переглянулись и, не сговариваясь, пошли навстречу тарантасу. Тот остановился, и Упыриха в своём обычном саржевом платье, в чепце и накидке выбралась на дорогу. Лунный свет, резко обозначивший тени у носа и подбородка, делал её сухое, костлявое лицо ещё более отталкивающим. Кое-кто из баб украдкой перекрестился, и все дружно отвесили поясной поклон.