Гинекологическая проза - Бялко Анна. Страница 21

Не помогло. В новом году все шло точно так же. Может, четче надо было формулировать – что именно чтобы прошло? Миша, между прочим, тоже ее за это иногда упрекал. Когда Оля, в очередной раз доведенная его многодневным молчанием и мертвым взглядом до отчаяния, взмаливалась: «Миша, ну перестань же, я не могу больше так!», Миша, окинув ее сверху вниз холодными глазами, невозмутимо спрашивал: «Что именно я должен перестать?»

От простоты вопроса Оля терялась. Действительно, а что именно? Как выразить словами, не обидев, но доходчиво, просьбу вести себя по-человечески, и не нарваться при этом на резонный Мишин вопрос: «А что, собственно, значит – по-человечески?»

– Миша, перестань, пожалуйста, молчать.

– Но я же отвечаю на твои вопросы, значит, не молчу.

– Ну ты же понимаешь, о чем я. Перестань смотреть внутрь.

– Нет, я абсолютно не понимаю, о чем ты. Что значит «смотреть внутрь»? Как это – «внутрь»? Я смотрю, куда мне надо. Ты, Оленька, четче формулируй, если хочешь, чтобы тебя понимали.

Днем это все было еще ничего – институт, лекции, семинары, народ кругом. Потом надо уроки делать, сидеть в читалке, потом в магазин зайти... Но все равно все эти занятия имели естественный конец, а за ними неизбежно следовал вечер. Имеются в виду домашние, без гостей, вечера. Те временные промежутки, когда все насущные дела сделаны, ужин закончен, посуда вымыта и добрые люди коротают остаток трудового дня за телевизором или неспешной беседой.

Телевизор в квартире хоть и был, но в бабушкиной комнате, а туда Оля без нужды старалась не хаживать. Соня возвращалась с работы поздно, а Миша, съев ужин и буркнув что-то себе под нос, утекал, садился за письменный стол, спиной ко всему миру, и погружался в загадочный мир интегралов или чем там он своим занимался. Убрав на кухне, Оля тоже тихонько заходила в комнату, пыталась привлечь Мишино внимание – не звала, но подходила, касалась плеча, стояла рядом, глядя сверху на малопонятные крючки – и потом, убедившись в тщетности затеи, отступала. Не глядя, брала книжку с полки, пыталась читать, при этом вслушиваясь – не звякнет ли ключ в двери, открываемой Соней... В глазах вставали непрошеные слезы, буквы сливались, мысли путались...

В какой-то момент, поймав за хвост одну из таких путаных мыслей, Оля вдруг поняла, что вспоминает Ланселота, женатого аспиранта, отвергнутого с презрением поклонника. Вспоминает с нежностью и жалостью, при всех своих недостатках все же был теплый, живой человек. Не стал бы, наверное, смотреть рыбьим глазом, упрекая в несуществующей измене. Не отвечал бы: «Формулируй четче». И вообще...

Мысль завертелась, разрастаясь, но тут Миша, закуклившийся за своим столом, вдруг обернулся, окинул Олю внимательным взглядом, будто впервые заметил, и сказал какую-то гадость. Какую, неважно, Оля не очень и уловила, все Мишины гадости, впрочем, касались одной только темы, но своевременность выступления поразила и напугала ее.

«Господи, он будто мои мысли читает, – подумалось Оле почти всерьез. – Может, он вообще не человек? Инопланетянин? Живет среди нас, видит меня насквозь, изучает... Потому ему и непонятно, как можно общаться по-человечески».

Эта бредовая мысль настолько хорошо объясняла существующую реальность, что Оле стоило некоторого труда отвергнуть ее за абсурдностью. Одним из аргументов, кстати, послужило и то, что если Миша действительно не человек, то он поймет, что Оля его разгадала, и что тогда будет? Сюр, конечно, кафкианство, но ведь чего не бывает...

Как-то, сидя на том же месте в той же позе и глядя безнадежно в Мишину спину, Оле подумалось: «А если бы его не стало? Ну, мало ли, что бывает, несчастный случай, машина, или еще что... Была бы я вдова, жила бы снова дома, ни в чем бы не была виновата, и Соня бы на меня не рассердилась... Господи, о чем это я думаю? Ужас какой!»

Подобные размышления напугали Олю всерьез. Нельзя же жить, невольно желая мужу смерти. Что с этим делать, она не понимала, спросить было не у кого – такое ведь никому не расскажешь, не поймут, нет, невозможно.

Лежащая на поверхности мысль о возможном разводе даже тут не пришла ей в голову. Развод и связанный с этим вселенский позор – как ей казалось – были для нее хуже смерти как таковой, и вдруг в голове всплыла идея странного, но возможного прибежища – сходить в церковь. «Есть ведь такая вещь, – думалось экзальтированной девочке, – как исповедь. То, что я думаю – безусловный грех, я исповедаюсь, священник простит меня и научит, как быть. Может, и вообще легче станет».

Неподалеку от дома, затерянная в переулках «тихого центра», была небольшая, но действующая церковка, Оля видела ее, гуляя с Мишей по окрестностям, да Соня как-то рассказывала, что ходит туда на Крестный ход под Пасху. В ближайшую субботу с утра Оля вышла из дому под предлогом похода в магазин и, петляя переулками, быстро добежала до церкви.

Там, действительно, шла какая-то жизнь. Небольшие дверцы то и дело приоткрывались, туда и обратно сновали старушки с низко склоненными головами в серых платках. Войти почему-то было страшно. Все происходящее здесь, с одной стороны, было как-то очень обыденно и, с другой, не имело отношения к Олиной болящей душе. Она постояла немного, держась рукой в серой варежке за металлический прут ограды, торчащий в ряду своих соседей-близнецов на грязновато-желтом цоколе, и как бы глядя на себя со стороны. «Зачем я здесь? Что мне тут делать? Тут своя жизнь, я ничего не знаю про нее, лучше и не пойду». Отпустила прут, повернулась и, поскальзываясь на узкой дорожке, протоптанной в сугробах и покрытой тоненьким льдом, побрела назад.

Ну и, конечно же, ничего не изменилось. Да и что тут могло измениться, да и с чего бы?

Жизнь текла по-прежнему, светлые промежутки чередовались муторными приступами Мишиного молчания, которые вызывали у Ольги пароксизмы отчаяния и собственной вины, а вновь и вновь предпринимаемые ею жалкие попытки что-то изменить, в свою очередь, провоцировали новые приступы...

Из этого логического тупика, впрочем, был один, возможно мнимый, но все же выход. Миша очень хотел ребенка. С самых первых дней он говорил Оле об этом, не давая ей даже заикнуться о каких-то противозачаточных средствах и о том, что хорошо бы сначала кончить институт. Удивительно, откуда в мальчике девятнадцати неполных лет взялась эта тяга к немедленному продолжению рода, хотя, говоря о Мише, трудно было чему-то удивляться, желание завести ребенка, в сущности, еще довольно невинная вещь. По первости Оля слушала это вполуха, принимая потихоньку таблетки, купленные из-под полы у девчонок в институте, но уже через пару месяцев, когда ее изначально некрепкий дух был Мишею окончательно сломлен, сдалась, решив про себя, что Миша и тут прав, ребенка надо родить, что за семья без детей. Кроме этого очевидного соображения была у Оли еще надежда, что после рождения ребенка Миша успокоится, поймет, что она никуда не денется, они – семья, и можно будет жить спокойно. На чем эта надежда основывалась, неясно, общеизвестно, что ребенок никогда не укрепляет отношений в семье. Если что-то не так, то после рождения ребенка все станет трижды не так, но это же известно про других, а когда речь о тебе... Словом, Ольга выкинула все таблетки (Слава Богу, ей хватило уже ума вообще Мише о них не говорить) и стала ждать неизбежного с новообретенной покорностью и даже некоторым интересом.

Тут подоспела весна, мягкое небо, прорывающееся всплесками высокой голубизны, звенящие ручьи под ногами, капель, сопутствующее, как это положено, обновление чувств и пробуждение надежд, в таком духе. Март, апрель, близилась сессия, но еще были перед ней, как последний глоток, майские праздники, и вот на майские-то праздники Оля с Мишей собрались съездить в Крым, побродить по горам.

Оля раньше в походы никогда не ходила, ей это занятие было в новинку, а Миша вполне хаживал, у них и компания была сбита, и традиции созданы.

Согласно традициям, придумали маршрут, изучили карты, наметили планы и даты, разжились спальными мешками, канами и палаткой, закупили в дорогу круп и гадких сухих супов (даже по голодному студенческому бытью Оля такие в руки, не то что в рот, брать не стала бы, но ей объяснили авторитетно, что жизнь – одно, а поход – совсем другое, и в походе как раз – милое дело). Еще были куплены специально для Оли в «Детском мире» туристические ботинки, турботы, маленького мальчикового размера, коричневые с желтыми носами. Тяжелые были – жуть, натирали ноги, разносить их было негде, пришлось брать, как были, и в первый же день похода стало ясно, что или – ноги в кровь, или всю дорогу в кедах. Так и пролежали они весь поход в Мишином рюкзаке.