Гинекологическая проза - Бялко Анна. Страница 22

Компания в этот раз собралась небольшая – все же весна, межсезонье – кроме Миши с Олей еще четверо, все парни, два Мишиных одноклассника и их сокурсники. Ехали в плацкартном вагоне, пели песни, трепались о всяком-разном. В Симферополе вывалили из поезда, сели в знаменитый Крымский троллейбус. По горкам, по кочкам, доехали до перевала между Ялтой и Алуштой, дальше надо было идти пешком.

Мальчишки, да все бывалые походники, да по несложной местности... Оля за ними еле успевала, рюкзак на спине болтается (хоть и меньше, чем остальным, а и ей досталась изрядная поклажа). На каком-то энном километре, на очередном подъеме, Оля села на обочину, стянула рюкзак и тихо, но решительно заявила: «Все, дальше не пойду. Не могу. Хотите, оставьте меня здесь, но сил моих больше нету».

После некоторых препирательств, понуканий и попыток принуждения, мужчины сдались. Разбили бивак, две палатки: Оли-Мишина маленькая и большая на остальных; место нашлось чудесное – дубы, под ними ровная площадка и родничок поблизости. Старательно разработанный план наспех переработали: решено было на этом месте встать лагерем и налегке делать марш-броски по окрестным горам. Косые взгляды в свою сторону Оля гордо игнорировала (да, если честно, и ребята на нее не сердились всерьез – хорошенькая женщина должна капризничать, свою власть в этом месте она вполне сознавала).

Суть да дело, наступал вечер, начинало темнеть. Развели костер, набрали воды, заварили гороховый суп-концентрат. Действительно, в походе он был съедобен и даже вкусен. Вечер, дым, чай, песни под гитару – не ради ли этого люди и ходят в поход?

Наступившая идиллия была вдруг нарушена невесть откуда взявшимся мужиком помятого вида. Вывалившись из-за кустов, тот попросился к огоньку, был допущен – не гнать же, попросил чаю, достал из своего сидора шмат сала, хлеб и бутылку водки, жадно выпил, не предлагая другим, мгновенно захмелел (а может, и был уже тепленьким) и понес какой-то бред на тему грядущего конца света.

После различных наводящих вопросов выяснилось, что мужик сам из Киева (хохол – вот откуда и сало, и жадность – звучали комментарии в кулуарах), там у них стряслось что-то несусветное, какой-то взрыв, какая-то авария, ничего толком не сообщают, народ никуда из города не выпускают, а там то ли радиация, то ли что похуже, он утек чудом и хочет здесь, в горах, отсидеться, пока не полегчает. Из мало связных бормотаний: «Припять... Господь наказал... Полынь... Ангелы с трубой, прямо под Пасху... Начальство поубежало все, а нас – на демонстрацию майскую, дети с цветами... Храни Бог...» стройной картины не складывалось, мужик вдруг запросился спать, ушел в большую палатку и отключился. Остальные, посидев еще немного, отчаявшись разобраться в происходящем, затоптали костер и последовали его примеру.

Утром хохла уже не было. Исчез внезапно, как и появился. Сомнения на тему, а был ли мальчик, не было ли это коллективной галлюцинацией, этаким духом здешних мест, разбились о пустую водочную бутылку, блестевшую около костра, но породили сомнения в хохляцкой природе гостя – какой хохол бросит бутылку, пригодную для сдачи? Среди всех этих упражнений в остроумии на фоне готовящегося завтрака суть рассказанного вчера загадочным гостем как-то и вовсе стерлась за полною кажущейся бессмысленностью таковой.

Миновали и день, и вечер, а в ночь налетела буря. Настоящая буря с дождем и градом. Ветер выл, дубы трещали и качались, дождь хлестал, как ненормальный, небо раздирало молниями, а от грома закладывало уши. Маленькую палаточку сорвало и закрутило, Оля с Мишей кинулись спасать имущество и ловить собственно палатку, ребята выскочили на подмогу, пока все собрали, вымокли до нитки, тут уж не до сна никому, просидели остаток ночи все вместе в большой палатке, стуча зубами, кто от холода, кто от страха (Оля, например, и от того, и от другого). Заснули под утро.

Утром от катаклизма не осталось и следа. То есть следы в виде разоренного лагеря как раз остались, но природа дышала тишиной и благодатью. Более-менее весь день ушел на просушку барахла и восстановление жилища.

На этом походные приключения практически кончились. Больше ничего непредвиденного не случилось. Вовремя спустились с гор, успели на поезд, вернулись в Москву. И там узнали о Чернобыльской катастрофе, случившейся ровно в день их отъезда в поход. Тут только стало понятно, что иеремиады странного ночного гостя, принятые ими за пьяный бред, были на самом деле откликами реальной трагедии.

И газеты, и телевидение были полны описаниями причин случившегося, текущими сводками с места события и мрачными прогнозами на будущее. Радиация невидима, неуловима, а последствия ее неизлечимы. Массы эвакуированных, вынужденных покинуть свои дома, спасатели-ликвидаторы, гибнущие во имя долга – было так странно и непривычно читать обо всем этом в газетах, которые обычно предпочитали такие события замалчивать. Очевидно, масштаб этой катастрофы замалчиванию не поддавался, и от этого она казалась еще страшнее.

Трагедия трагедией, а жизнь продолжается. Недели через две после возвращения из похода Олю вдруг, внезапно, среди дня, затошнило – еле успела добежать до ванной, и, сопоставив это с другими необычными выходками своего организма, она поняла, что беременна.

Страшно обрадовалась – наконец-то, вот она начинается, новая жизнь. Остаток дня проходила, уже по-иному всматриваясь в себя, стараясь отыскать еще какие-нибудь несомненные признаки изменившегося состояния. Вечером, уже погасив свет в комнате, сообщила новость Мише. Тот даже не сразу поверил, все переспрашивал: «А ты точно знаешь? Ты уверена?» Но после возрадовался и просиял (насколько это можно разглядеть в темноте).

Новые доказательства не заставили себя долго ждать. На следующий день Олю снова вырвало, а еще на следующий она уже ранним утром проснулась от ощущения подступающей тошноты и, даже в себя толком не придя, помчалась в ванную.

Так и пошло. Токсикоз нарастал, рвало по несколько раз на дню. Начиналось с утра, потом обычно выдавался перерыв часов до двенадцати, потом приступы шли снова, где-то к вечеру становилось получше, а уже перед самым сном следовал заключительный аккорд и – до следующего утра. Страшно раздражали все резкие запахи (Оля раньше даже не замечала, что безобидный отвар валерианки в стеклянной банке на кухне, который бабушка имела обыкновение пить на ночь, так ужасно воняет) и, что хуже, стало сильно укачивать в любом транспорте, включая метро. Если раньше дорога в институт занимала двадцать минут на троллейбусе, то теперь приходилось выходить минимум за час, потому что через каждые две остановки Оля бледнела, вскакивала, судорожно стискивала зубы и начинала продираться к двери. Миша с обреченным лицом следовал за ней.

Вообще надо сказать, что Мишу, который так всего этого ждал и стремился, порядком раздражало Олино нездоровье, вернее, его практические проявления – и удлинившаяся дорога в институт, и то, что Оля порой не могла готовить на кухне – там почему-то тошнота усиливалась, и вообще невозможность куда-либо с ней пойти, как приличные люди. Как-то, когда она на удержалась, и ее вырвало прямо в вагоне метро, Миша даже устроил ей небольшой скандальчик. Понятно, ситуация не из приятных, и людей стыдно, и вообще, но Оля здорово на него обиделась.

Сама она принимала все свои беды стоически и даже с тайным восторгом – вот оно как бывает, совсем как в книжках, и она, Оля, теперь тоже все это переживает на себе, и в ней растет малыш, она была уверена, что будет девочка (Миша хотел сына), они вдвоем со всем справятся, пусть тошнит, это значит – процесс идет, все в порядке.

Оля, конечно же, рассказала обо всем и Соне, и маме, и прочим родным и близким. Соня была страшно рада, мама, в общем, тоже, хотя ей казалось, что лучше было бы сперва закончить институт, хотя бы курса четыре, чтобы не брать академический отпуск, но сама Оля была так счастлива и горда, что никакие слова со стороны ничего не меняли.

Соня даже попыталась ради Оли бросить курить, что у нее, впрочем, не вышло, но во всяком случае, она перестала курить дома, так что их с Олей посиделки «Пойдем, покурим» переродились в «Пойдем, поговорим», отчего не стали менее интересными. Они взахлеб обсуждали будущую жизнь: и кто родится, и как назвать, и как поставить мебель.