В тебе моя жизнь... - Струк Марина. Страница 116

Болотная лихорадка. Откуда она взялась у отца, и почему болели только он да управляющий тогдашний? Бог весть… Отец сгорел за несколько дней. Зорчиха не смогла его спасти. Я до сих пор помню ее неестественную прямую спину, когда сидела у постели, в которой лежало тело отца. Ни слез, ни стонов. Только гладила его по лицу своими худыми пальцами.

Я был молод и горяч тогда. Я ненавидел ее всей душой. Считал ее виновницей всех бед в своей семье. Я приказал вывести ее из дома и запретил под страхом батогов показываться на отпевании и погребении. И она не пришла ни в церковь, ни на кладбище. Крестьяне говорили, что видели ее силуэт издалека, когда отца из дома несли, но я не знаю, верно ли это или нет. Вот так жестоко я поступил тогда… Верни меня в то время сегодняшнего, я бы многое сказал моему отцу, многое бы простил. Да по-другому вел бы себя несомненно. Ведь он был прав… во многом прав…

Некоторое время супруги молчали, словно обдумывая каждый в своем русле то, что сейчас было произнесено в этой комнате, а потом Анатоль тихо сказал, меняя тему разговора:

— Скоро мне уезжать. А воротиться смогу тоже только к Вознесению, не раньше. Постараюсь, конечно, раньше, но кто знает, как Бог распорядится.

— Езжайте с покойным сердцем, Анатоль, — ответила Марина. — Дороги нынче совсем худые станут из-за паводков, не приведи Господи, случится еще что в пути. Вот установятся дороги, и приезжайте к нам. Мы будем ждать вашего возвращения, вы же знаете, будем молиться за вас.

Анатоль помолчал, словно не решаясь что-то поведать ей, а потом все же сказал:

— Я думаю, вы должны знать, Марина. За несколько дней до вашего разрешения от тягости к государю поступило прошение от графа Ланского, — Марина недоуменно взглянула на него, и он продолжил, запинаясь чуть ли не на каждом слове. — Его супруга… вы же знаете, они жили раздельно в последние месяцы. В общем, она уехала из столицы и жила уединенно в имении, блюдя траурные традиции, — Марина не смогла сдержать свои эмоции при этих словах и невольно поморщилась. Анатоль же, расценив это, как знак на то, что он слишком сжимает ее руку, отпустил ее ладонь, лишь легко поглаживал теперь ее пальцы. — Так вот… на имя государя пришло прошение, чтобы тот вынес его на рассмотрение в Синод.

— Они разводятся? — удивилась Марина. К чему же развод был нужен Натали теперь, когда Сергея нет в живых?

— Нет, — покачал головой Анатоль. — Она умерла. Говорят, что она выпила уксуса да много. Какая страшная смерть! Приходской иерей отказывается хоронить ее на кладбище Ланских. Считает ее самоубийцей, а таким не место в освященной земле. Граф же настаивает на том, что это было всего лишь ошибка, ведь графиня частенько пила уксус для бледности лица. Вот и подал прошение, просит признать смерть графини, как несчастный случай.

Это сообщение разбередило всю душу Марины. При Анатоле она старалась ничем не выдать своего волнения, а когда он удалился на свою половину, не смогла сдержать своих эмоций.

— Ты слышала, Гнеша? Слышала? Она и там не оставит его!

— Грэх казаць так, Марина, грэх. Хиба ж так можно о нябожчыце? [229]

Марина откинулась на подушки и задумалась. Конечно, Агнешка права, негоже так отзываться о Натали. Но как же больно было осознавать, что у той нашлось достаточно смелости, чтобы пойти туда, во мрак, за своим любимым. Она не испугалась адовых мук, ведь в том, что Натали ушла по собственной воле, у Марины не было сомнений — тот, кто пьет уксус постоянно для красоты, никогда не перепутает дозу, никогда. Вот как вышло — Сергей и раньше принадлежал Натали, а теперь и вовсе будет рядом с ней там, куда ей, Марине, нельзя. Ей же суждено прожить свою жизнь рядом с другим человеком…

В Страстную пятницу Марина смогла наконец-то подняться с постели, а в сам великий праздник уже поехала в церковь на службу. Она особенно любила эту церемонию и ни за что не пропустила бы ее. Под сводами этого небольшого храма, под звуки голоса отца Иоанна она мысленно перенеслась на год назад, в Петербург, в другую церковь, где она с родителями встречала Пасху. Первое прикосновение губ Сергея к ее коже, первое нежное касание… Ей никогда не забыть этого. Да и разве хотела она? Марина вспомнила, как долго и упорно горела тогда свечка в ее руке, несмотря на шквальный ветер и холод. Вот так и ее любовь будет гореть маленьким пламенем…

На празднике в церкви Марина заметила Зорчиху впервые за все время, что она ходила на службы к отцу Иоанну. Уже после Варвара, белая кухарка усадьбы и близкая подруга Зорчихи, поведала ей, что шептунья перестала ходить в церковь после смерти барина, только на Пасху и появляется.

— Но ведь это грешно же, — возмутилась Марина.

— Ах, барыня, негоже судить людей вот так легко! Она в Бога верит, ей легче молиться ему у себя в светелке, а не на глазах любопытных. Ведь все тогда будут на нее глядеть, кто вспомнит, зачем пришел в церковь-то? Да и дар у нее особый есть. Многое она видит то, что нам не дано. Может, ей было велено так, кто скажет теперь? Но то, что она не от лукавого, как могут подумать, так то неправда все! Божья она, Божья душа! — Варвара помолчала, а потом сказала Марине. — Она для вас слова оставила. Когда, говорит, барыне что потребуется или душа ее опять болеть будет, пусть ко мне, говорит, придет. Вот как, значитца.

Услышанное немного напугало Марину. Она словно вернулась опять в тот вечер в Киреевку, когда ей старая цыганка пророчества свои рассказывала. Нет, хватит с нее всей этой мистики. Еще не хватало узнать что-нибудь нехорошее. Например, что смерть, которую предрекла в спутницы Марине та предсказательница, еще не оставила ее, а только караулит для своего следующего удара.

Марина весь день ходила сама не своя. Подобные мысли не покидали ее головы, упорно возвращаясь назад, как бы она их не гнала. Она ходила по комнатам с дочерью на руках, наслаждаясь ароматом ее младенческого тела, радуясь ее улыбкам (с недавних пор Леночка стала радоваться каждому из окружающих ее, что несказанно умиляло ее мать и Агнешку). Но радость и покой, что приходили к Марине ранее, едва она брала на руки дочь, сейчас не наступали в ее душе. Что-то тяготило ее. Нежданно в голову полезли мысли о том, как часто младенчики умирают в раннем возрасте от каких-то невиданных болезней, что пьяница-доктор едва не угробил ее, что уж говорить о маленькой Леночке…

Марина прижала дитя к себе и горько разрыдалась, сама не понимая отчего. Она так громко завывала, что ее плач был услышан аж в глубине дома, и с обеда прибежали перепуганные комнатные слуги.

— Что адбылося? [230]— испуганная Агнешка пыталась осмотреть плачущего ребенка, который тоже присоединился к матери в громком надрывном плаче. — Что-то з дзитем?

Эта реплика заставила Марину еще пуще залиться слезами. Нянька отобрала у нее дитя и, убедившись, что с девочкой все в порядке, передала ее одной из девок, толпившимся в комнате, знаком показывая всем уйти прочь.

— Ты чаго слезы льешь? У цебя болит что? — пытала она Марину, когда все покинули кабинет барыни. Марина же покачала головой, давая понять, что ничего ее не беспокоит. Старая нянька тогда кивнула сама себе и прижала к себе плачущую женщину.

— То душа болиць. У усих парадзих [231]так бывае, — сказала она, поглаживая Марину по голове. — Зараз чая с мятай ды мелисай попьешь, и душа кидацца перестанет. Ну-ну, дуже ужо слезы лиць-то.

В дверь кабинета еле слышно постучали — судя по всему, лакей боялся помешать барыне, слыша ее плач. Агнешка сначала не обратила на это никакого внимания, затем встряхнула Марину.

— Лёкай грукае. Прыбыл, ци што, хто? Чуешь, касатка мая, спыни плакаць-то. Дзитя выдатна, руки-ноги у яе на месцы. Пан цябе любиць, даравал цябе, што яшчэ табе трэба? [232]