В тебе моя жизнь... - Струк Марина. Страница 73

— О Боже, Загорский, как вы жестоки к нему, — воскликнул адъютант генерала Вельяминова, подбегая к коляске. — Это же всего лишь мальчик!

— Который вчера сделал все, чтобы не дожить до седин, — возразил ему князь. — Кто-то должен был показать ему то, чего он так алкал. Вы хотели бы, чтобы это был кто-то иной? Я отстрелил ему погон, другой же мог отстрелить голову. Едемте, сударь. Мне еще предстоит путь в Тифлис. Хочу уехать до того, как узнают о происшествии.

Но это Загорскому не удалось. Вельяминов прислал за ним, когда он уже почти выехал за ворота платных конюшен, где князь взял лошадь для поездки. Пришлось идти каяться в своем поступке.

— Безобразие! — горячился генерал. — Сущее безобразие! Что мне теперь прикажете делать? Ведь вас необходимо посадить под замок. Потом трибунал. И о чем вы только думали, князь?!

— О своей чести и чести полка, Алексей Александрович, — отрапортовал Загорский.

— Ах, Сергей Кириллович, Сергей Кириллович, принесла вас нелегкая на мою голову, — покачал головой генерал. — Теперь я понимаю, почему вы в свои годы имеете чин поручика. С таким-то нравом… И что мне теперь прикажете сделать? Что делать мне теперь со всеми вами, участниками этого балагана?

— Дозвольте говорить откровенно, — сказал Сергей и после разрешающего знака генерала продолжил вполголоса. — Замните вы эту историю. Разошлите ее участников как можно далее друг от друга по Кавказской линии, приказав строго-настрого молчать об этой истории. Перевод в отдаленный аул — сам по себе достойное наказание. А ваш адъютант… он слишком дорожит своим местом. Он сразу же забудет о происшедшем, едва вы объявите свое решение. Все живы, ранений нет, чтобы можно было судить о дуэли. Ее легко скрыть при желании. А слухи… это всего лишь слухи…

Так и получилось. Всех, кроме адъютанта, разослали по самым отдаленным аулам линии. Таким образом, Загорский и оказался в этом маленьком горном селении, где размещалась лишь небольшая горстка солдат да пара-тройка офицеров, с ним в том числе. До ближайшего уездного города больше дня пути да по такой дороге, что не каждый-то и рискнет часто ездить, рискуя свернуть себе шею.

Заняться здесь особенно было нечем — Загорский либо упражнялся в стрельбе, либо писал письма Марине, складывая их в отдельную пачку, что намеревался отдать Степану (его по приезде князь собирался отправить в город за покупками), либо бродил по окрестностям и делал наброски. Вечерами же здесь было тоскливо как никогда. Офицеры играли в карты и пили превосходное домашнее вино, в промежутке между этими занятиями проверяя караулы, иногда, правда, забывая и об этом. Все, более занятий тут не было.

Загорский плотнее натянул на плечи мундир и снова от души затянулся сигарой. Как хорошо было сидеть вот так в тишине да смотреть на звезды в вышине! В такую минуту ему до дрожи в руках хотелось, чтобы она была рядом. Прикоснуться к ней. Ее руки, ее волос. Коснуться губами ее губ, слегка прикусив нижнюю, более пухлую.

Загорский прислонился к косяку распахнутой настежь двери. Затем закрыл глаза и представил Марину. В этот час она должна быть в постели и безмятежно спать. Но пусть она проснется, пусть услышит, как зовет ее его душа.

— Милая… — прошептали его губы. Как же ей должно быть тяжело сейчас там, вдали от него, в паутине лжи, что он так ловко соткал! Интересно, когда Натали увезет письма в Петербург? Именно от них зависело, будет ли у красивой сказки счастливый конец или нет. Получит ли происшедшее прощение тех, кого невольно, но так жестоко обманули, или все же суждено всю жизнь жить под гнетом непринятия или, что еще страшнее — проклятия? Только здесь он осознал, как жесток его поступок, сколько судеб он поломал своим желанием заполучить Марину в свои объятия любой ценой.

Снова где-то в глубине селения протяжно, надрывая голос, завыла собака. Загорский открыл глаза, злясь на животное, что оно невольно вырвало его из мыслей. Эта собака не давала покоя Загорскому уже три последних ночи, действуя на нервы, напряженные как струна. «Собака воет — к покойнику», — вспомнил он слова своего старого денщика. Чушь какая, подумалось ему. А если она голодна или просто замерзла?

Задумавшись, он забыл стряхнуть пепел, и сейчас он обрушился с кончика сигары ему на брюки. С еле слышным чертыханием Загорский нагнулся, чтобы стряхнуть пепел со штанины, и это движение спасло ему жизнь: со свистом пронесшись мимо его головы, в косяк двери воткнулся кинжал, который сейчас медленно покачивался из стороны в сторону. Тут же, не раздумывая ни мгновения (он еще в свой прошлый визит на Кавказ убедился, что промедление может стоить жизни), Загорский сгруппировался и одним быстрым кувырком откатился назад, в темноту сеней, под защиту стен дома. В это же время он звучно прокричал: «В ружье!», поднимая ото сна солдат в ауле и офицеров, мирно спавших в доме.

Уже не таясь особо, загрохотали то тут, то там на улочках селения ружейные выстрелы, раздались крики людей. Загорский, быстро натягивая мундир, шагнул в их комнатенку, где офицеры стояли постоем, на ходу затолкнув выбежавшую растерянную хозяйку в одну из комнат дома и запретив ей и носа высовывать оттуда.

— Что там? — спросил его, спешно одеваясь, капитан Васнецов.

— Похоже, кто-то решил сегодня поиграть в войну, — коротко ответил Загорский, вынимая из коробки пистолет. Другой он кинул капитану.

— Это невозможно, — ошеломленно возразил ему трясущийся при каждом выстреле другой офицер, молоденький подпоручик. — У нас же заключено перемирие с имамом.

— Вот оно и закончилось, — резко ответил Загорский, направляясь к выходу. Необходимо было срочно пробраться сквозь всю эту неразбериху к солдатам и дать отпор тем, кто напал на них среди ночи — были ли это солдаты имама или просто горцы из соседних неподвластных империи селений, выбравшихся за трофеями. У выхода он обернулся на подпоручика. — Courage, courage, mon ami [121]. Считайте, что вы покойник, если не сможете побороть свой страх. И не бойтесь убить — тут либо вы, либо вас. Другого варианта нет.

Словно потворщица того, что творилось на земле под ней, луна скрылась за облаками, затянувшими небо за последние несколько минут. В темноте, под пулями, ориентируясь только по памяти и ловко обходя сзади горцев, снующих по селению с оружием в руках, Загорский отключился от всего земного в себе и старался не думать, что у людей попадающих ему под лезвие сабли, есть семьи, любимые, дети. Здесь и сейчас перед ним был враг, а значит, он должен был убивать его, быстро и медленно, стараясь ничем не обнаружить своего присутствия.

Под одной из оград недалеко от места караула князь наткнулся на тело молоденького солдатика, который только этим днем спрашивал его о том, каково это попасть в бой с горцами. Теперь его глаза были устремлены в небо, жизнь утекла из него вместе с кровью, струящейся из перерезанного горла.

Загорский протянул руку и закрыл солдату веки. Потом приподнялся и, чуть согнувшись, направился к колодцу, у которого, как он видел из своего невольного укрытия, завязалась небольшая схватка. На бегу князь переложил на время саблю в левую руку и достал пистолет, намереваясь сначала положить одного из нападавших метким выстрелом, а затем уже начать орудовать холодным оружием — теперь таиться не было никакого смысла.

Еле слышный шорох из тени кустарника у ограды справа от него заставил Загорского быстро развернуться и направить оружие в ту сторону. Но палец его не нажал на курок, он едва удержал себя от этого, приглушая в себе бешеный бег крови по венам.

Там, под густыми ветвями, скрывшись в тени от схватки, прятался мальчик-горец лет десяти-двенадцати. Его широко распахнутые глаза с диким ужасом глядели на Загорского и на пистолет в его руке. Видимо, кто-то из родственников взял его с собой на эту вылазку, стремясь приобщить того к военной жизни, потому как князь ни разу не встречал его в селении. Теперь же испуганный мальчик прятался под ветвями с единственным желанием сохранить себе жизнь в этой заварухе, прижимая к себе ружье так сильно, словно только оно было тем волшебным средством, что могло сделать его невидимым для остальных.