Западня свободы - Бэгли Десмонд. Страница 9

Бранскилл (улыбаясь): Я предпочел бы назвать его гражданином, пекущемся об общественном благе.

Это было просто смешно. Макинтош — гражданин, пекущийся об общественном благе! Но как же дьявольски хитра эта парочка — он и миссис Смит. Что касается корзинки, то я впервые увидел ее в офисе Киддьякара и, разумеется, я не звонил к «Фортнуму». Эта операция с корзинкой, которую провела миссис Смит, оказалась весьма эффективной! И я не являлся владельцем «Киддьякар Лимитед» — во всяком случае понятия не имел об этом. Но мне понадобилась бы куча времени, чтобы доказать это. 3 общем, они упаковали и доставили меня в суд, как бройлерного цыпленка.

Дальше все покатилось быстро. Я сказал что-то в свое оправдание, разумеется, без всякого результата. Обвинитель разорвал меня на клочки, а защитник попытался эти клочки собрать вместе и сшить, но тоже без особого успеха. Судья подвел итоги и предложил присяжным признать меня виновным. Они удалились не надолго я только успел выкурить желанную сигарету. Их решение, конечно, можно было предсказать заранее.

Затем судья спросил меня, хочу ли я что-нибудь сказать, и я произнес всего три слова: «Я не виновен».

Никто на это не обратил никакого внимания — все смотрели, как судья приводит в порядок свои бумаги и радостно предвкушали суровый приговор. Он повозился еще некоторое время, завладев вниманием всех присутствующих и затем заговорил торжественным и зловещим тоном:

— Джозеф Алоизиус Риарден, вы виновны в краже с применением насилия брильянтов на сумму 173000 фунтов стерлингов. Мне предстоит вынести вам наказание за совершенное преступление. Но прежде, чем я это сделаю, я хочу сказать несколько слов относительно вашей роли в этом деле.

Я понял, куда он клонит. Старик не мог отказать себе в удовольствии прочесть проповедь.

— Англичанин идет по улице, выполняя свои обычные обязанности, и на него неожиданно нападают — жестоко и грубо. Он не знает, что несет большие ценности, которые для него составили бы невероятное богатство, а именно из-за этих ценностей на него нападают.

Ценности — брильянты — исчезают, а вы, Риарден, отказываетесь сотрудничать с полицией, чтобы их возвратить, несмотря на то, что хорошо знаете — в этом случае, суд мог бы проявить к вам снисхождение. Следовательно, снисхождения бы не заслуживаете.

Озадаченный вашим упорством, я произвел некоторые арифметические подсчеты, и мне все стало ясно. Преступление, которое совершили вы, то есть насилие, сопряженное с кражей общественной собственности на сумму 173000 фунтов стерлингов, обыкновенно влечет за собой заключение сроком в четырнадцать лет. Это тяжелое наказание. Мои подсчеты, однако, показывают, что в течение этих четырнадцати лет вы будете получать ежегодный доход в сумме не менее, чем 12350 фунтов, не облагаемых налогом. Это стоимость вашей добычи, деленная на четырнадцать. Это, замечу я, значительно больше, чем содержание любого из Ее Величества Королевских судей, скажем, моего, — факт, который легко проверить, заглянув в Альманах Уайтейкера.

Стоит ли потеря четырнадцати лет свободы и пребывание в едва ли приятных условиях наших тюрем упомянутой суммы — вопрос дискуссионный. Вы, по-видимому, думаете, что стоит. Так вот, в функции суда не входит поощрение преступной выгоды, и поэтому вы не можете быть на меня в претензии, если я ваш единственный тюремный доход постараюсь сократить.

Джозеф Алоизиус Риарден, я приговариваю вас к двадцати годам заключения в тюрьме или тюрьмах, которые компетентные органы сочтут для вас подходящими.

Держу пари, что Макинтош в этот момент прямо-таки надрывался от хохота.

3

Судья говорил правду о «едва ли приятных условиях наших тюрем». Так, в которую я попал, оказалась просто ужасной. Войдя в переполненную камеру предварительного заключения, я подумал, что в этот день судьи, видимо поработали сверхурочно. Настроение мое было мрачным, — это и понятно: вряд ли нашелся бы человек, который, стоя перед лицом суда и услышав такой приговор, остался совершенно равнодушным.

Мне тридцать четыре. Когда я выйду, мне исполнится пятьдесят четыре, может быть, немного меньше, если удастся убедить начальство, что я хороший мальчик. Но это будет чертовски трудно, учитывая то, что сказал судья. Любая комиссия по пересмотру дела, знакомясь с протоколом процесса, наткнется на его высказывания, и они произведут на нес ошеломляющее впечатление.

Двадцать долгих лет!

Я безучастно стоял, пока сопровождающий полицейский зачитывал принимавшему меня офицеру подробности моего дела.

— Хорошо, — сказал тот и сделал запись в книге. Затем он вырвал из нее небольшой квадратик бумаги. — Вот квитанция. Тело получено.

Он так и выразился: «Тело получено». Вот так. В тюрьме ты перестаешь быть человеком, а становишься телом, зомби, статистической единицей. С тобой обращаются так же, как почтальон с той желтой коробкой с брильянтами. Ты становишься посылкой из плоти и крови, которую отправляют, получают и через определенные промежутки времени кормят. Однако, то, что у тебя есть мозги, здесь не учитывается.

— Пошли, — сказал приемщик. — Сюда.

Он открыл дверь и посторонился, чтобы я прошел. Дверь захлопнулась за мной, и я услышал щелчок замка. Я очутился в помещении, заполненном людьми. Публика, судя по одежде, очень пестрая: парни в джинсах, мужчины в котелках и полосатых брюках. Никто не разговаривал. Все просто стояли, рассматривая пол, словно на нем было написано нечто чрезвычайно важное. Я думаю, что они чувствовали себя так же, как я — полностью выбитыми из колеи.

Мы долго торчали в этом помещении, ожидая, что последует дальше. Может быть, некоторые, более опытные, и знали. Но я-то впервые находился в английской тюрьме и был внутренне напряжен. Слова Маскелла о том, что особо опасные преступники попадают в весьма неприятную ситуацию, не выходили из головы.

Наконец, нас стали выводить из помещения — по одному и в строго алфавитном порядке. Мне пришлось ждать своей очереди долго, но она все же подошла, и тюремщик повел меня по коридору в какой-то кабинет.

Заключенным никогда не предлагают сесть. И я стоял перед столом, за которым сидел офицер и задавал мне вопросы. Я отвечал, и он заносил мои ответы в специальную книгу, словно чиновный ангел. Он записал мое имя, место рождения, имя отца и девичью фамилию матери, мой возраст, ближайших родственников, род занятий. За все время он ни разу не взглянул на меня. Я для него как человек и не существовал, — я был носителем статистических данных. Он нажал кнопку — получил нужные сведения, и все.

Содержимое моих карманов было скрупулезно переписано и положено в холщевый мешок, затем сняли отпечатки пальцев. Я оглянулся, ища что-нибудь, чтобы стереть с рук чернила, но ничего подходящего не было. Скоро я понял, почему. Меня отвели в жаркое, наполненное паром помещение и приказали раздеться. Здесь я распрощался со своей одеждой, которую предстояло увидеть только через двадцать лет: мне сильно повезет, если она еще не выйдет из моды.

После душа, который оказался очень приятным, я переоделся в тюремную одежду — серый фланелевый костюм жуткого покроя. Вот теперь стоило бы отправиться к портному Макинтоша.

Еще по одному коридору меня провели на медицинское обследование, идиотскую процедуру. Почему не проделать ее после душа, когда я еще не был одет — не понимаю. Тем не менее, я покорно разделся и снова оделся и меня определили годным к работе. Я вообще был совершенством — годен ко всему.

Потом тюремщик привел меня в громадное помещение с рядами камер и железными лестницами, похожими на пожарные.

— Запомни раз и навсегда — это зал «Си», — сказал тюремщик.

Мы затопали по лестнице наверх, потом прошли вдоль камер и остановились перед одной из них. Тюремщик открыл ее.

— Это твоя.

Я вошел внутрь, и дверь захлопнулась за мной с холодным стуком вечности. Я стоял посреди камеры, ничего не видя. Мозг не работал, — забастовал. Минут через пятнадцать я лег на койку и не мог сдержать душивших меня слез.