Италия: вино, еда, любовь - Такер Майкл. Страница 41

— Нет, не пойду.

— Почему?

— Куча причин. Во-первых, я еще недостаточно хорошо говорю по-итальянски. Во-вторых, мы уезжаем за два месяца до окончания занятий, в-третьих, я еще не совсем привыкла к тому, что я иностранка и пока никого здесь толком не знаю.

— Вот оно что.

И тут я заметил, что у нее изменилось выражение глаз. Джил колебалась, сейчас в ней боролись две сущности, две Джил: одна предпочитала делать ход, только имея на руках все козыри, а другая была авантюристкой, с радостью принимавшей любой брошенный ей вызов и сражавшейся до конца, пока не добьется совершенства и не станет лучшей. И как раз сейчас первая Джил уступала.

— Так, и что надо делать?

— Если не ошибаюсь, то муниципалитет вон там.

Муниципалитет располагался в следующем за лавкой Глории здании, украшенном колоннадой. Там же находился один из безымянных баров нашего городка. Мы спросили у бармена совета, куда лучше обратиться, и он ответил, что нам надо подняться на второй этаж. Весь муниципалитет состоит из двух кабинетов и одного стола, так что на поиски ушло совсем немного времени. Очень милая дама рассказала нам всё о кружке и добавила, что в качестве оплаты за вступление Джил должна купить какие-то особые марки на почте. По крайней мере, нам показалось, что дама сказала именно это. Мы уже в достаточной степени овладели итальянским, чтобы понять большую часть из сказанного. Большую, но не всё.

Мы отправились на почту, но она оказалась запертой — время приближалось к обеденному перерыву, и служащие решили закрыться пораньше. В Италии так всегда. Если вы зайдете в магазин или, хуже того, в какое-нибудь государственное учреждение без десяти час, работники совершенно явно начинают нервничать. Поскольку вам что-то нужно, вы, естественно, захотите обратиться к ним или задать вопрос на ломаном итальянском, а это означает, что они, возможно, опоздают на обед. Для итальянцев это самое ужасное из всего, что только может произойти. Опоздание на обед может испортить весь день. Поэтому они нередко подстраховываются, за пятнадцать минут до обеденного перерыва запирают двери, а если кто-нибудь начинает стучать, притворяются, что ничего не слышат. Затем в час дня они отпирают двери, смотрят на вас с деланным изумлением, после чего отправляются на обед, который, естественно, гораздо важнее, чем ваши дела.

У нас с Джил ушло четыре дня на то, что бы оплатить кружок, выяснить, что надо приносить на занятия и где именно располагается музыкальная школа. К четвергу она уже вся дрожала от предвкушения. Я предложил подбросить ее до города, а через три часа забрать, чтобы она не тратила время и нервы на поиски места для парковки. Она очень напоминала девочку, в первый раз отправляющуюся в школу.

По окончании занятий я приехал за Джил, но она задержалась, поэтому мне пришлось ждать ее в машине. Она появилась минут через десять, то и дело выкрикивая «Ciao!» и «Buona sera!». Ее щеки горели румянцем, а сверкающие глаза смотрели на меня с самым моим любимым выражением. Я понял, что мы не прогадали с кружком рисования. Мы отправились в «La Trattoria» — один из полюбившихся нам ресторанчиков на Фламинии. Там Джил поведала мне, как у нее прошли занятия.

— Господи, ты только представь: шестнадцать домохозяек и я. А преподавательница сказала, что может говорить на английском, но я не поняла ни слова. Ни слова! Но все равно было здорово! А эти тетки! Представляешь, они ни на секунду не умолкали! Все три часа разговаривали. Я пыталась сосредоточиться на рисовании, однако, сам понимаешь, это было непросто.

— А ты сама с кем-нибудь разговаривала?

— Ну да, конечно, во время перерывов. Я со всеми успела поболтать. Теперь я знаю, у кого есть дети, кому на следующей неделе надо идти в поликлинику на процедуры, у кого мужья набирают вес. В следующий раз поеду сама. Здесь куча свободного места. Припарковать машину не составит труда.

Итак, теперь каждый четверг Джил собиралась и отправлялась на урок. Между занятиями она набивала руку: ставила мольберт на стол в беседке и долгие часы рисовала. Иногда она делала наброски, одновременно читая книжку по живописи, в которой рассказывалось, как научиться рисовать, пользуясь только правой стороной мозга. Или левой. Я в этом не разбираюсь.

Раз за разом она рисовала кусочек какого-нибудь фрукта или свою левую руку, элегантно положив ее на стол, покуда ей не удавалось желаемое — отключить рациональную часть сознания и действовать, основываясь исключительно на интуиции. Один набросок сменял другой и так до бесконечности. В этом вся Джил.

В нашем доме стали появляться картины. Изумительные картины, которые она писала в классе. Ее учительница по имени Альтавилла неуклонно следовала своей методике и на каждом занятии обучала своих подопечных какому-нибудь новому приему: как писать тень, как строить перспективу, как играть цветом. А потом Джил на протяжении всей недели отрабатывала этот прием, пока он наконец ей не удавался.

Как-то утром я отправился в продуктовую лавку, чтобы прикупить чего-нибудь к завтраку. Сабрина, державшая магазинчик вместе с мужем и семьей, спросила меня, как дела у Джил.

— А ты что, тоже ходишь с ней на занятия? — спросил я. Вообще-то я никогда не замечал за Сабриной склонности к изящным искусствам.

— Si, si. Lei? molta brava! [40]

Чтобы показать глубину своего восхищения талантами Джил, Сабрина сделала характерный жест: держа руки ладонями вверх у груди, она сложила кончики пальцев вместе, щепотью, и одновременно ими затрясла, будто играла в кости и собиралась сделать бросок.

Нам было еще очень сложно общаться с нашими соседями, и поэтому мы все время проводили с иностранцами, свободно разговаривающими на английском языке. Не то чтобы местные нас сторонились, нет, наоборот, они были радушными и гостеприимными. Особенно сильно они добрели, когда с ними пытались говорить на итальянском. Опять же, нельзя сказать, что мы не хотели иметь с ними дела. Однако наши познания в итальянском казались еще недостаточными для того, чтобы шутить с ними, расслабляться в их обществе и быть самими собой. Мы работали над языком. В Милл-Вэлли мы наняли отличного репетитора, в Умбрии иногда приглашали позаниматься с нами Паолу, но в этот момент она была беременна, вынашивала близнецов, и, сами понимаете, наши успехи в итальянском волновали ее далеко не в первую очередь. Мы возлагали огромные надежды на интенсивный курс итальянского языка в Риме в феврале, а пока отрабатывали разговорные навыки с рабочими, Витторией и Доменико, правда, набор тем был весьма ограничен.

Как-то раз мы приехали на ужин к Бруно и Мейес. В основном они пригласили итальянцев. Даже те немногие иностранцы, что были, предпочитали разговаривать на итальянском. Людям, обращавшимся к нам, приходилось специально произносить слова помедленней, использовать язык жестов, повторять сказанное, подбирать более простые выражения. В итоге они сдавались и отправлялись на поиски других собеседников. Я их нисколько не виню. С нами приходилось общаться, как с детьми. Естественно, это было ужасно скучно.

Самое обидное заключалось в том, что все друзья Бруно и Мейес были очень интересными, веселыми, обаятельными людьми: художниками, архитекторами, музыкантами, антрепренерами — яркими личностями и потрясающими рассказчиками. Мы могли бы всласть пообщаться с ними, вот только parle мы на Italiano пока не очень.

Я говорил больше Джил, поскольку мне было плевать, делаю я ошибки или нет. Если я не знал какого-то слова, то произносил его на английском, приделывая итальянское окончание, например: «Пожалуй, я пропущу еще один стаканновина».

Звучало это, конечно, отвратительно, однако я добивался своего — меня понимали. Мой подход приводил Джил в ужас. Она предпочитала подождать и составить в уме фразу так, чтобы никто не смог придраться ни к формам глаголов, ни к порядку слов. Иначе говоря, Джил в основном молчала. По сути, она была словно немой. Зато никогда не делала ошибок.