Ты не виноват - Нивен Дженнифер. Страница 53

Я все тщательно обдумываю, но в результате получается все равно так, что груз становится тяжелее и тяжелее, он утягивает меня вниз, засасывая в невидимую трясину.

Звенит звонок, я подпрыгиваю на месте, что вызывает в классе всеобщий хохот. Смеются все, кроме Вайолет, которая внимательно наблюдает за мной. Сейчас я по расписанию должен идти к Эмбриону, и я боюсь, как бы он не заметил во мне странностей. Я провожаю Вайолет в следующую по ее расписанию аудиторию, держа все время за руку. Мы поцеловались, и я одариваю ее своей самой блистательной улыбкой, только чтобы она больше не смотрела на меня так, как сейчас. Потом, так как занятия у нее проходят в противоположном крыле школы, я всю дорогу бегу, но все равно опаздываю к своему психологу ровно на пять минут.

Эмбрион тут же начинает интересоваться, что случилось, и почему я так выгляжу, и не имеет ли это отношения к тому факту, что мне скоро исполнится восемнадцать. И только тогда я вспоминаю, что действительно у меня скоро день рождения.

Нет, все совсем не так, уверяю я его. В конце концов, кто не мечтает быть восемнадцатилетним? Спросите, например, мою маму. Она отдала бы все на свете, только чтобы не быть женщиной в возрасте сорока одного года.

– Тогда в чем же дело? Что с тобой происходит, Финч?

Ему требуются объяснения, и я должен что-то говорить. Я заявляю, что всему виной мой отец, и это не стопроцентная ложь. Это, скорее, похоже на полуправду, потому что он является лишь частью моих проблем.

– Он не хочет быть для меня отцом, – поясняю я Эмбриону. Он так внимательно меня слушает, сложив на груди свои толстые руки, что мне становится неловко, поэтому я выдаю ему еще одну порцию правды: – Ему вовсе не нравилась его семья, поэтому он решил поменять ее на другую, более молодую, которая нравилась ему куда больше. Он и сейчас любит ее гораздо больше. Его новая жена симпатичная женщина и всегда улыбается, а его новый сын, который может биологически относиться к нему, а может и нет, маленький послушный мальчик, который совсем не занимает места. Черт, да они мне самому нравятся гораздо больше.

Наверное, я сболтнул лишнего, но вместо того, чтобы остановить меня и потребовать говорить более серьезно, он замечает:

– Мне помнится, твой отец погиб на охоте от случайного выстрела.

Какое-то время я никак не могу сообразить, о чем это он. Потом я начинаю понимающе кивать, хотя и с опозданием.

– Да-да, все так, правильно. Я говорю о том, что было как раз перед его гибелью.

Эмбрион хмурится, но не упрекает меня в явной лжи и произносит:

– Мне очень жаль, что тебе пришлось испытать столько трудностей в жизни.

Мне хочется завопить во весь голос, но я приказываю себе: «Маскируйся. Не привлекай к себе внимания. Оставайся незамеченным». Поэтому, собрав остатки энергии, что может стоит мне целой недели или даже большего, я говорю:

– Он старается изо всех сил. Точнее, старался. Когда был жив, я имею в виду. В общем, если все подытожить, то дело все в нем, нежели во мне. Я хотел сказать, давайте посмотрим правде в глаза: ну как можно не полюбить меня?

Я сижу напротив него, заставляя себя улыбаться через силу, а в голове у меня прокручивается записка Маяковского, поэта русской революции, которую он оставил перед тем, как застрелился. Ему было тридцать шесть лет.

Неожиданно Эмбрион наклоняется ко мне, и я замечаю в его глазах искреннюю тревогу и озабоченность. Наверное, слова Маяковского я произнес вслух, сам того не желая.

Он спрашивает медленно, осторожно подбирая слова (так разговаривают с человеком, стараясь убедить его не прыгать с колокольни):

– Ты сегодня снова забирался на колокольню?

– Боже, вы там что же, понаставили камер слежения, что ли?

– Ты мне не ответил.

– Да, я там был. Но я просто читал книгу. Пытался читать. Мне нужно было проветриться и сосредоточиться, а внизу среди общего шума и в духоте у меня бы это не получилось.

– Теодор, надеюсь, ты понимаешь, что я твой друг, а это означает, что я хочу помочь тебе. Но я делаю это официально, значит, у меня имеются и определенные обязанности.

– Со мной все в порядке. Поверьте мне, если бы я решил покончить жизнь самоубийством, вы бы узнали об этом первым. Я бы приберег для вас местечко в первом ряду или бы, по крайней мере, немного подождал, пока вы подкопите денег и сможете обратиться в суд за помощью.

Заметка самому себе: самоубийство – не та тема, над которой принято подшучивать, тем более с должностными лицами, отвечающими за тебя.

Я усилием воли сдерживаю себя:

– Простите. У меня плохое чувство юмора. А так я в полном порядке. Нет, правда.

– Что ты знаешь о биполярных расстройствах?

Мне так и хочется спросить: «А вы сами-то что о них знаете?» Но я заставляю себя улыбаться и глубоко дышать. Мой голос звучит достаточно ровно и спокойно. Может быть, даже с некоторой ленцой, хотя все тело напряжено.

– Это вы про то, что приключилось с доктором Джекилом и мистером Хайдом?

– Кое-кто называет это маниакально-депрессивным психозом. Это расстройство мозга, которое вызывает резкие перемены в настроении и поведении. Передается по наследству, но при этом неплохо лечится.

Я продолжаю глубоко дышать, даже не улыбаясь, и вот что со мной происходит: мой мозг и сердце функционируют в разных ритмах. Руки у меня холодеют, а шея у затылка разогревается, во рту мгновенно пересыхает. О биполярных расстройствах я знаю то, что это самый настоящий ярлык. Тот, который приклеивается к сумасшедшим. Я это знаю наверняка, потому что занимался психологией целый год, смотрел соответствующие фильмы и видел своего отца в периоды приступов все свои восемнадцать лет, хотя к нему-то ярлык прилепить было никак нельзя, иначе он меня бы попросту пришиб на месте. Такой ярлычок говорит о следующем: вот почему ты именно такой и никакой другой. Вот кто ты есть на самом деле. Этим объясняется болезнь людей.

Эмбрион говорит что-то насчет симптомов, гипомании [6] и транзиторном психозе [7], но тут звенит звонок. Я резко поднимаюсь со своего места, может быть, даже чересчур резко, и в то же мгновение стул откатывается в сторону, припечатываясь к стене. Я зависаю на некоторое время и смотрю вниз с высоты своего роста, рассуждая, можно ли этот эпизод считать проявлением агрессии, в особенности, учитывая мои размеры. Я не успеваю извиниться и объяснить, что все произошло случайно, как Эмбрион вскакивает со стула.

Я поднимаю руки вверх, словно сдаваясь, потом протягиваю ему ладонь, словно оливковую ветвь. Проходит минута, прежде чем он решается пожать ее. Но потом, вместо того, чтобы отпустить ее, он дергает мою руку, привлекая меня к себе, и мы оказываемся нос к носу. Но если учесть разницу в росте, его нос упирается мне в грудь. Он говорит:

– Ты не один.

Мне хочется возразить: «Вот как раз и один. Частично проблема и состоит в том, что все мы одиноки, попав в ловушку собственных тел и мозга, и та компания, которая встречается в нашей жизни – лишь проходящая и поверхностная». Эмбрион тем временем еще крепче сжимает мою ладонь, и я начинаю волноваться о том, как бы у меня не хрустнули кости.

– Наша беседа не окончена, – заявляет он.

На следующий день после урока физкультуры ко мне подходит Роумер и небрежно, еле слышно бросает: «Фрик». Вокруг полно других ребят, но мне все равно. Я даже не задумываюсь на эту тему. Дальше происходит вот что.

В мгновение ока он оказывается прижатым к шкафчикам, я держу его за горло и душу до тех пор, пока его лицо не начинает багроветь. Позади меня стоит Чарли, он пытается оттащить меня, вскоре появляется и Каппель со своей битой. Но я не отпускаю его, теперь мне даже занятно смотреть, как пульсируют его жилы на шее, как его голова становится похожей на электрическую лампочку, горящую в полный накал, может быть, даже слишком уж ярко.