Лихорадка - Герритсен Тесс. Страница 28

— А по этой кости невозможно установить?

— Нет. Она слишком долго пролежала в земле.

— Так как же тогда вы определили, что это убийство?

— Обратим внимание на другие кости. Они подскажут нам ответ. — Люси потянулась к бумажному пакетику. Наклонив его, высыпала содержимое на стол.

Мелкие косточки серыми горошинами застучали по поверхности.

— Кости запястья, — пояснила она. — Это с правой руки. Эти кости довольно плотные — они распадаются не так быстро, как другие. Данные образцы лежали на большой глубине в плотном комке глины, что способствовало их консервации. — Люси принялась ворошить косточки, как швея пуговицы. — Вот, нашла. — Она вытащила один камешек и поднесла его к свету.

Надрез бросался в глаза сразу же — такой глубокий, что казалось, будто кость расщепилась на две части.

— Это оборонительная травма, — констатировала Люси. — Ребенок — давайте считать, что это была девочка, — поднял руки, чтобы защититься от нападения. Лезвие ударило ей в руку — и с такой силой, что почти расщепило кость запястья. Девочка лет восьми-девяти еще мала ростом и не может дать отпор. Зато тот, кто напал на нее с ножом, довольно сильный — во всяком случае, сильный настолько, что смог пробить ей руку. Девочка отворачивается. Возможно, лезвие еще торчит в ее руке, а, может, убийца уже извлек его и готовится нанести новый удар. Девочка пытается убежать, но ее преследуют. Вот она оступилась, или же он валит ее с ног, и она падает на землю ничком. Я полагаю, что именно ничком, потому что на грудных позвонках тоже есть метки, оставленные широким лезвием, возможно, топором, причем нанесены эти удары сзади. Есть также отметина на бедре — от удара сзади, — и это означает, что девочка все еще лежит на земле. Совсем не обязательно, что эти раны смертельные. Если она до сих пор и жива, то у нее наверняка сильное кровотечение. Что происходит дальше, нам неизвестно — кости об этом не расскажут. Мы знаем только, что она лежит на земле лицом вниз, не может бежать и не может защищаться. И кто-то только что нанес ей удар топором в бедро. — Люси бережно положила кость запястья на стол. Этот крохотный осколок был единственным уцелевшим напоминанием о страшной смерти. — Вот о чем мне поведали кости.

Некоторое время все молчали. Потом Клэр тихо спросила:

— А что случилось с другим ребенком?

Словно выйдя из транса, Люси посмотрела на второй череп.

— Этот ребенок был примерно того же возраста. Многие из его костей отсутствуют, а те, что мы имеем, очень плохо сохранились, но могу вам сказать: он — или она — получил сокрушительный и скорее всего, смертельный удар по черепу. Оба ребенка были похоронены вместе, в одном гробу. Я подозреваю, что они стали жертвами одного и того же нападения.

— Должны были сохраниться какие-нибудь записи, — предположил Линкольн. — Какие-то архивные свидетельства о том, чьи это дети.

— Кстати, их имена нам известны. — Это был Винс, студент-дипломник с конским хвостом. — По дате, отчеканенной на монете, которую нашли в том же слое глины, мы узнали, что их смерть случилась после тысяча восемьсот восемьдесят пятого года. Я покопался в местном архиве и узнал, что семья некоих Гау владела землями у южного берега озера Саранча. Эти кости не что иное, как останки Джозефа и Дженни Гау, брата и сестры, восьми и десяти лет. — Винс застенчиво усмехнулся. — Похоже, ребята, мы раскопали семейное кладбище Гау.

Это открытие не показалось Клэр таким уж забавным, и ее неприятно поразило то, что кто-то из студентов рассмеялся.

— Поскольку они были похоронены в гробу, — объяснила Люси, — мы подозреваем, что там находилась семейная могила. Боюсь, мы потревожили их вечный покой.

— Значит, вам известно, при каких обстоятельствах погибли дети? — уточнила Клэр.

— Документальные подтверждения найти очень сложно, поскольку эта местность была в то время малонаселенной, — сообщил Винс. — Все, чем мы располагаем, это официальные записи из архива округа. В них зафиксирована дата смерти обоих детей Гау: пятнадцатое ноября тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года. В этот же день умерли еще трое членов семьи.

В комнате повисло зловещее молчание.

— Вы хотите сказать, что все пятеро умерли в один день? — переспросила Клэр.

Винс кивнул:

— Похоже, это было массовое убийство.

9

Несколько ломтиков моркови, отварной картофель и микроскопический кусочек куриной грудки.

Луиза Ноултон посмотрела на полупустую тарелку, которую поставила перед сыном, и ее материнское сердце пронзила боль. Она морит голодом собственного ребенка! Она видит это по лицу и голодным глазам мальчика, по его поникшим плечикам. Шестьсот калорий в день! Да разве можно выжить на таком питании! Барри действительно сбросил вес, но какой ценой? От крепкого 120-килограммового мальчика осталась только тень, и, хотя она прекрасно понимала, что Барри необходимо похудеть, ей, как никому другому, было совершенно ясно, что любимый ребенок страдает.

Она села за стол перед своей тарелкой, на которой красовались жареная курица и жареные булочки. Основательный, здоровый ужин для холодного зимнего вечера. Бросив взгляд на мужа, она встретилась с ним глазами. Мел молча покачал головой. Он тоже больше не мог смотреть на то, как голодает их сын.

— Барри, милый, почему бы тебе не съесть одну булочку? — предложила Луиза.

— Нет, мама.

— В ней не так уж много калорий. Соус можно соскрести.

— Я не хочу булочку.

— Ты только посмотри, какие они чудесные! Жир от бекона придает им особый вкус. Только откуси, Барри. Ну же, маленький кусочек! — Луиза поднесла к губам мальчика горячую булочку.

Она не могла сдержаться, не могла подавить в себе порыв накормить этот розовый жадный ротик, который только усилился после четырнадцати лет материнства. Это ведь не просто еда, это любовь, заключенная в форму хрустящей булочки, с которой на пальцы Луизы стекало масло. Она ждала, что сын примет это подношение.

— Я же сказал, что не хочу! — заорал он.

Это был шок сродни пощечине. Луиза в изумлении отпрянула. Булочка выскользнула из пальцев и плюхнулась в лужицу жирного соуса, блестевшего на ее тарелке.

— Барри, — с укором произнес отец.

— Она все время пичкает меня! Неудивительно, что я такой толстый! Вы сами-то посмотрите на себя!

— Мама любит тебя. Посмотри, как ты ее обидел.

У Луизы дрожали губы, и она едва сдерживала слезы. Она глядела на аппетитный ужин, который подала на стол. Два часа она колдовала над ним, вложила в него столько любви. Она ведь так любит своего сына! И вот теперь она увидела свой труд со стороны: усилия, напрасно потраченные толстой и глупой матерью. Она заплакала, и слезы полились в картофельное пюре со сливочным сыром.

— Мам, — застонал Барри. — А, черт! Извини.

— Ничего страшного. — Она подняла руку, словно отмахиваясь от его жалости. — Я понимаю, Барри. Я все понимаю, и больше это не повторится. Клянусь тебе. — Она промокнула слезы салфеткой, и на некоторое время ей удалось взять себя в руки. — Но я так стараюсь и… и… — Она зарылась лицом в салфетку, и ее тело содрогнулось в беззвучных рыданиях. Луиза не сразу услышала слова сына.

— Мам. Мам!

Она судорожно вздохнула и заставила себя посмотреть на сына.

— Можно мне одну булочку?

Она молча протянула ему блюдо. Он взял булочку, разломил пополам и обильно намазал маслом. Затаив дыхание, Луиза следила за тем, как он надкусывает булочку, и блаженство разливается по его лицу. Он так долго мечтал об этом, но отказывал себе в удовольствии. И вот теперь он отдался своему желанию, позволил себе съесть кусочек. И еще один. Она смотрела, как он ест, и испытывала материнское удовлетворение — глубокое, почти первобытное.

Ной оперся о стену здания школы и затянулся сигаретой. Последний раз он курил несколько месяцев назад, и вот теперь дым заставил его закашляться, словно легкие восставали против курева. Он представил, как яды попадают в его грудную клетку — об этом ему постоянно твердила мама, — но в сравнении с убожеством его жизни в этом жутком городе пагубное влияние никотина казалось просто смехотворным. Он сделал еще одну затяжку и снова закашлялся. Нельзя сказать, чтобы курение доставляло ему удовольствие. Но с тех пор, как запретили скейтборды, на переменах все равно больше нечем было заняться. По крайней мере здесь, возле помойки, ему никто не докучал.