Сети соблазна - Бэлоу Мэри. Страница 29

– Вам нужно пойти отдохнуть, – повторил граф. – Вы сидите здесь уже пять часов.

Она послушно поднялась; муж обнял ее за плечи одной рукой, и она позволила ему увести себя.

– Мне кажется, ему лучше, – сказала она. – Он дышит ровнее.

– Вам нужно отдохнуть, – сказал он, уводя ее в спальню. – Вы совсем не спали, Алекс.

– Разве вы заметили? – спросила она, подчиняясь нажатию его рук и садясь на край кровати, в то время как он нагнулся, чтобы снять с нее туфли. – Как вы думаете, ему лучше, Эдмунд?

– Будем надеяться, дорогая, – ответил он. – Но не нужно забывать о том, что сказал доктор Хэнсон.

– Он ошибся, – возразила Алекс, нагибая голову вперед, потому что муж принялся вытаскивать шпильки из ее волос. – Я знаю, что он ошибся, Эдмунд. Отец – сильный человек, и он поправился после предыдущего удара.

Эдмунд наклонился и поцеловал ее в губы, а потом на мгновение исчез в ее туалетной комнате, чтобы принести расческу. Затем принялся расчесывать ее волосы.

– Только пятьдесят раз, – сказал он, – а потом вы ляжете. И будете спать. Я побуду здесь, пока вы не уснете, а если не уснете через десять минут, обещаю, что будете наказаны.

– Вы позовете меня, Эдмунд, если что-нибудь… – Алекс бросила на мужа отчаянный взгляд.

– Я вас позову, – пообещал он.

– И если приедет Джеймс? – Она смотрела, как он отнес расческу обратно в туалетную; как ребенок, она ждала, чтобы он отогнул одеяло и она могла бы откинуться на подушки. – Он приедет, Эдмунд, правда же? Ваше письмо застанет его вовремя? И он приедет?

Он укрыл ее, еще раз поцеловал и прилег рядом поверх одеяла, подложив стиснутые руки себе под голову.

– Письмо могло и опоздать, – заметил он. – Корабль уже мог отчалить. Мы оба понимаем это, Алекс. А завтра все узнаем наверняка. К тому времени Питере должен вернуться. Спите, любовь моя.

Мэдлин стояла на арочном каменном мосту над рекой, опираясь о балюстраду и глядя на текущую под мост воду. Она немного отошла от дома и теперь медленно вдыхала свежий воздух.

Она только что встретила сэра Перри, направлявшегося в Эмберли-Корт. За час до того там появился пастор, поскольку Эдмунд решил позаботиться о его присутствии. А незадолго до этого приехали Анна и Уолтер, когда она и сэр Седрик уже принимали мистера Кортни и мистера Мортона.

Задача принимать посетителей, поток которых почти не прекращался, легла в основном на плечи Мэдлин и сэра Седрика. Разумеется, леди Бэкворт и Александра проводили все время, когда не спали, в комнате больного, и там же зачастую находилась мать Мэдлин. Эдмунд должен был заниматься делами имения; к тому же он пытался быть для детей одновременно и отцом, и матерью.

Мэдлин улыбнулась, глядя на воду невидящими глазами. Всего неделю назад она спрашивала себя, что будет делать в дни между отъездом Джеймса из Эмберли и отходом его корабля, как ей удастся не дать воли своим мыслям и чувствам. Ни один из ее старательно составленных планов на первые пять дней не осуществился.

И что будет теперь, если он вернется? Что, если письмо Эдмунда застало его вовремя и Джеймс решит вернуться в Эмберли, а не плыть в Канаду?

Мэдлин подняла глаза к восточному склону холма, на дорогу, по которой обычно подъезжают к дому. Она поняла, что делает это ежеминутно с тех пор, как вышла из дому. Но даже если он и приедет, самое раннее, когда его можно ожидать, – это завтра.

А что, если он приедет? Она не готова к его приезду. Она не знает, как ей быть в таком случае.

А что, если он не приедет? Она не готова к его неприезду. Она не знает, как ей быть и в таком случае тоже.

По склону холма спускался одинокий всадник. Но это, конечно, не он. Его нельзя ожидать раньше завтрашнего дня. Это мог быть мистер Уотсон, или Майлз Кортни, или кто-нибудь еще. Но она выпрямилась и смотрела на всадника; интуиция и участившиеся удары сердца подсказали ей, кто это. даже до того, как он подъехал достаточно близко и его можно было ясно рассмотреть.

Мэдлин осталась стоять на месте и только поворачивалась, в то время как он приближался, так что в конце концов перила моста оказались у нее за спиной. Он был бледен и небрит. Джеймс остановил коня на мосту, и его усталые темные глаза впились в нее.

– Он еще жив, – сказала она.

– Еще? – Голос его звучал хрипло. – Значит, предполагалось худшее?

Он ждал ответа, не сводя с нее глаз. Мэдлин коротко кивнула. Ей показалось, что он хочет что-то добавить, но Джеймс промолчал. Ослабив поводья, он пустил коня шагом.

На ступенях его ждал Эдмунд. Мэдлин увидела брата, когда повернула голову, чтобы посмотреть на дом.

Была поздняя ночь. Джеймс потерял счет времени. Ведь последние дни и ночи так смешались в его голове, что он не в состоянии был определить, какой нынче день. Он спал пять часов – по крайней мере так сказал ему Эдмунд – после того как приехал, после того как обнял мать и Алекс и провел целый час, стоя у ложа отца и не сводя с него глаз.

И вот теперь он снова стоит здесь – в этой комнате он еще ни разу не присел. Мать сидит у окна, голова ее упала на грудь. Алекс ушла спать по настоянию Эдмунда и свекрови.

Отец дышал с таким трудом, что дыхание его походило скорее на храп. Глаза были полуоткрыты. Руки лежали на одеяле точно так же, как лежали раньше, в тот день, когда приехал Джеймс. Он так и не пошевелился.

Врач сказал, что на выздоровление практически нет надежды. Его отец умирает.

Джеймс коснулся отцовской руки. Она была холодной. – Отец, – сказал он, – вы меня слышите? Не умирайте. Откройте глаза, узнайте меня.

Он помнил, что мать обнимала их и целовала, когда они были совсем маленькими, и время от времени скрывала их мелкие шалости. Например, однажды она велела тайком унести по задней лестнице на кухню его грязную одежду, после того как он нарушил запрет и побывал на торфяном болоте. Но ее вовремя научили, что подобные проявления нежности – это слабость, которая только поощряет в детях своенравие.

– Всего лишь один взгляд, – сказал он. – Один ласковый взгляд, отец.

Отца он боялся и боготворил. Детство и большую часть юности он провел в страстном стремлении жить так, чтобы оправдать отцовские ожидания. Бунтовал он не часто, а когда бунтовал, потом его снедали чувство вины, угрызения совести и ужас перед гневом отца и Господа. Он прожил много лет, тоскуя в ожидании отцовской любви и черпая силы в его нечастых взглядах, в которых мелькала гордость за сына.

– Благословите меня перед смертью, – просил Джеймс того, кто лежал на кровати без сознания, – благословите меня хотя бы взглядом!

А потом были школа и университет; оказалось, что в других семьях жизнь не такая суровая, любовь проявляли открыто. В иных снисходительно относились к слабостям, непослушанию и своенравию, которые сглаживались силой любви.

И тогда он восстал против отца во имя любви. Он увлекся Дорой, которая росла в соседнем имении вместе со своим братом и находилась под опекой герцога Питерли. Джеймс полюбил ее и сознательно, свободно признался ей в любви. Она не противилась. А он мечтал о том, что будет жить с ней счастливо.

Он мечтал о свободе. Но он не был бы свободен, даже и без ужасного вмешательства его отца. Теперь он это понимал. Потому что сковывающие его цепи он нес в себе. Они были частью его воспитания, частью его характера. Он был не способен любить, не способен сделать любовь путеводной силой своей жизни.

Он мог только смотреть на любовь извне и понимать, что никогда не окажется внутри. Мэдлин была права, когда сказала ему много лет тому назад, что он никогда не сможет убежать достаточно далеко, потому что ему никуда не деться от себя самого.

– Я люблю вас, – сказал он отцу. – Скажите, что и вы любите меня, папа. Освободите меня.

Он погубил Дору. Это сделал не отец. Это сделал он. Потому что если бы Джеймс не стал спать с ней, бросив этим прекрасным поступком вызов всему тому, что было правильно в соответствии с теми понятиями, в которых его воспитывали, то его отцу не во что было бы вмешиваться. Дора могла бы свободно стать взрослой и выбрать себе мужа – или ей бы выбрали кого-то гораздо более подходящего.