Коммуна, или Студенческий роман - Соломатина Татьяна Юрьевна. Страница 15

В этой самой камерной, «кухонной» части проходного мира до сих пор – до тех, пардон, пор – был даже колодец. И когда в «большие» дома, прописанные по проспекту Мира и улице Чкалова, прекращали подачу воды, что в Одессе случалось достаточно часто, если не сказать регулярно, жаждущие напиться и помыться тащились с вёдрами в «старый двор». Где их встречал всё тот же дядя Фима. С кем парой слов перекидывался, кому в лицо выпускал дым от своей вечной беломорины, а иным и под ноги сплёвывал. И всем казалось, что они воруют личную дяди-Фимину воду из артезианской скважины, пробурённой не его дедом для всех, а собственноручно выкопанной дядей Фимой для себя. Но стоило процитировать строгому, презрительному, кореннее не бывает одесситу дяде Фиме: «Однако в сей Одессе влажной ещё есть недостаток важный; / Чего б вы думали? – воды» [6], как он расцветал и начинал рассказывать, как Пушкин, сукин сын, спал с женой Воронцова, а дурочка Амалия [7]оплачивала его счета у Отона [8]из мужниного, разумеется, кармана. Да всё это с такой страстной живостью, как будто он был непосредственным участником событий. Ещё дядя Фима лично знал не только Ильфа, Петрова, Олешу и Бабеля, не только ловил рыбу с Багрицким, но и давал ценные советы полководцу, штурмовавшему крепость Гаджибей, присутствовал при подписании Екатериной Великой соответствующего указа, а после сам дробил каменья молотом, чтоб «скоро звонкой мостовой» покрылся спасённый им, дядей Фимой, город «как будто кованой бронёй».

Дядя Фима не только любил, но и писал стихи. Его никто не слушал. Кроме маленькой Полины. Она же не только слушала, но и запоминала.

Когда б могли мы повторить проект,
«Налогом Дерибаса» прозванный потом уж,
И выстелить дорогами Планету
Путями привнесённых наших душ.
Тогда, возможно, твёрже камня слово
Лежало б под ногами Часового… —

бормотала себе под нос маленькая Поля, кружа по двору, не различая границ ареалов, что свойственно лишь смелым своей несмышлёностью детям кошек, собак и людей.

И Полиным родителям вёдра с водой дядя Фима приносил сам. Поэты – очень благодарные люди.

Ещё Полина имела право на качели старого двора, могла безнаказанно любоваться красными тюльпанами и есть первую майскую редиску, выращенную древней матушкой дяди Фимы на крохотном клочке почвы в самом центре асфальтового города.

Позже ей разрешалось ходить в школу через «левые» врата, срезая длинный крюк. Мальчишки-девчонки «старого двора», смевшие по недоумию посягнуть на это священное право Полины и заявить ей: «Шо это ты через наш двор шастаешь?!» – имели дело непосредственно с дядей Фимой.

– Как жаль, шо она не еврейка! – вздыхал иногда дядя Фима, глядя на задумчивую тихую девочку. – Мы бы выдали её за племянника Арона.

Кто такой этот Арон, представлявшийся Поле отчего-то не человеком, а материком, и каков загадочный племянник этого материка, она так никогда и не узнала.

– А почему, если я не еврейка, мне нельзя выйти замуж за племянника Арона? И кто я, если не еврейка? И как это узнать?

– Кушай салатик, деточка-дурочка! – ласково говорил ей дядя Фима.

– Папа, я не еврейка? – спрашивала шёпотом маленькая Поля у отца, не получив разъяснений от дяди Фимы.

– Нет, конечно! – тоже почему-то понижал голос папа.

– А кто я?

– Ты – русская.

– А как это получается, что я русская, а дядя Фима – еврей?

– У тебя мама и папа – русские, поэтому ты русская. А у дяди Фимы – и мама и папа – евреи. Поэтому он еврей.

– А замуж выходить за племянника Арона мне нельзя, потому что межвидовой барьер, да? – понимающе резюмировала Поля, только-только прочитавшая в энциклопедии умное определение. – Кролики не женятся на курицах?

– Э-э-э… Не совсем так, – смущался папа. Он мог сколько угодно говорить с Полиной о теплопроводности и сопротивляемости материалов, а самые интересные и простые вещи никогда не мог толком объяснить.

– Тогда как у жеребцов с ослицами? Жениться можно, но потомство будет бесплодно, да? – не унималась Поленька.

Папа хватался за любую возможность – трубку телефона, мытьё грязной посуды, поход в магазин. С радостью отчаявшегося, он готов был хоть на Луну полететь, лишь бы слезть с этих театральных подмостков, куда из зала на тебя пристально нацелена пара детских любопытных и доверчивых глаз. Учителями не становятся. Так или иначе объяснить можно всё. Жить с этим грузом под силу далеко не каждому.

«Правый» и «центральный» дворы, ведущие, соответственно, на Большую Арнаутскую, названную советской властью именем доблестного советского лётчика-хулигана Валерия Чкалова, и Александровский проспект, известный Поле как проспект Мира, были более поздними – созданными в пятидесятые-шестидесятые. «Новыми» дворами. Что было на их месте раньше – девочка не знала. Но её воображение рисовало близнецов «старого двора» вокруг огромных каштанов и тополей, и мир её становился пасторально-вечным. В каждом из пространственно-временных «коридоров» этих параллельных миров существовали свои компании, и лишь маленькая Полина свободно перемещалась в любую сторону, с лёгкостью входя «в контакт» и с мужиками, «забивающими козла» на столике «правого» двора, и с подростками, пьющими портвейн под гитарные переборы двора «центрального». Её с удовольствием подбрасывал вверх Пётр Иванович («Раздолбай! Кран протекает, а тебе только бы в домино!»), и старшеклассник Пашка Городинский («Паша! Иди домой, сколько тебе говорить!») трепал за щёчку, и даже служительницы столовой («Светка – блядь редкая!»), курившие у служебных врат, выходящих в угол «правого» двора, выносили ей сколько угодно компота из сухофруктов. Люди обращали внимание на Полину лишь потому, что она обращала внимание на них, а не старалась обратить внимание на себя. Люди любят, когда ими интересуются. Люди влюбляются в того, чей интерес искренен. Поля искренне интересовалась людьми и миром. Кстати, с миром это правило тоже действует, автор не раз проверял. Мир так же влюбчив, как и люди. И мотивы мира вполне человеческие. И у людей изначально – мирные. Или мирские. Поля тогда не отделяла.

Времени до сбора под деканатом было предостаточно, и новоиспечённая первокурсница, выйдя на проспект Мира, отправилась в свой пеший поход. Ей предстояло миновать Кировский скверик, где по утрам сплетничали собачники и гонялись за инфарктом редкие физкультурники. Позже, ближе к полудню, скверик заполнится мамочками с колясками и «прогулочными» детсадовцами того самого дошкольного учреждения, находящегося в «правом» дворе, куда когда-то ходила и сама Поля.

Пройти проспект насквозь и уткнуться в здание ресторана «Киев». По задумке градостроителей Александровский проспект должен был спускаться к морю. Но какая-то тогда тёмная история вышла (а истории застройки городов светлыми не бывают) не то с правом собственности, не то с деньгами (что суть одно), и некий купец воткнул это круглое здание аккурат на пути следования магистрального Александровского проспекта. Взял да и выстроил, не убоявшись самого государя-императора. Поскольку отнюдь не государи, будь они трижды императоры, правят материальным миром. Материальным миром правят материальные же средства. И у простого купца обычная наличность может быть куда более достоверно ощутимой, чем у самого сложного государя самой непростой империи. Так он и жил, бедняга-проспект: начинался у Привоза и утыкался в ресторан.

вернуться

6

А. С. Пушкин. «Евгений Онегин», Одесская глава.

вернуться

7

Амалия Ризнич, жена богатого купца Ивана Ризнича. Та самая «…негоцианка молодая, / Самолюбива и томна, / Толпой рабов окружена? / Она и внемлет и не внемлет / И каватине, и мольбам, / И шутке с лестью пополам… / А муж – в углу за нею дремлет, / Впросонках фора закричит, / Зевнет и – снова захрапит». Так что «наше всё», умудряясь вкусно поесть за счёт законного супруга Амалии, не стеснялось ещё и обсмеять последнего. Не по-дворянски, да.

вернуться

8

Известный одесский ресторатор времён пушкинской ссылки в Одессу.