Между Амуром и Невой - Свечин Николай. Страница 20

— Ну, с чем пожаловали, питерские стрекулисты? — громко спросил Анчутка, показав действительно гнилые, как и говорил Озябликов, зубы. Свита «короля» подобострастно засмеялась. — Может, сорги [69] хотите подзанять? Али бабы вам наши московские ндравятся?

Четверо охранников, по двое на каждого, застыли за спинами лобовских послов, да и прочее анчуткино окружение не походило на собрание библиотекарей. Поэтому Челубей вежливо ответил:

— Анисим Петрович передает вам, уважаемый, свои наилучшие пожелания и заранее благодарит за потраченное на нас время.

— Хм… Черт с вами, потрачу минутов пять. Что за дело у Лобова ко мне? Говори при всех.

— Анисим Петрович давно уже получает шлихтовое золото из Сибири по налаженным связям…

— Знаю, с Желтуги ему песок возят; говорят, пудов до десяти за год берет. И чево? Я тута при чем?

— В начале зимы, а затем еще в марте, пропали два подряд «золотых фельдъегеря». Разумеется, вместе с товаром. Вы, господин Ещин, человек влиятельный и много знающий. Не слышали ли чего важного об этих пропажах? Может, догадку какую имеете, что помогла бы нам разобраться?

Анчутка наморщил лоб, недоуменно посмотрел на окружающих.

— Мишка! Может, ты слямзил? Ежели так, то верни хорошим людям ихнее добро в зад!

И первым засмеялся собственной шутке; свита охотно его поддержала. У Челубея только чуть двинулось плечо, как сзади ему в спину тот час же уткнулись два ножа.

— Ты, татарчонок, зубами мне тута не лязгай, нето в совок их соберешь, — зло отрезал Анчутка. — Кому не мило — тому в рыло! Лобову своему передай: догадка у меня и впрямь имеется. Что взяли его рыжье духовые, их за Буграми дополна. Пусть сам в этом разбирается, а мне некогда. И нехай боле никто ко мне от вас не ездит! Заявятся — уши срежу по самый пупок! Лешак, проводи энтих мухоротов… Надо бы им, из уважения, по шеям настучать, да простим по первости.

На этом аудиенция закончилась. Под конвоем той же четверки Лыков с Челубеем молча прошествовали через весь подвал до выхода на улицу. Прощаться не стали. Вышли из «Ада» целые и невредимые — и на том спасибо.

Питерцы так же молча обошли квартал Грачевки, вернулись дворами и засели, как и готовились, в портерной на углу; и стол у окна нашелся. Хмурый официант Прохор вернул им в уборной оружие и принес пенника [70] с салфеточной икрой. Потайной вход в чистую часть «Ада» был с их позиции невидим, потому, как находился ниже мостовой, с которой спускалась к нему неприметная лестница. Челубей оставался спокоен и собран; Лыков тоже давно унял волнение. Минуты Анчутки были теперь сочтены… Обсудили вполголоса диспозицию: грех бога гневить. Могли намять бока, но не намяли; могли приставить «хвост» на выходе, но не сочли нужным. Легкомыслие московского «короля» поражало: как он дожил до сей поры с таким умишком? И как вообще сумел занять трон? В войске Лобова такой человек получил бы под начало только улицу, и была бы та улица далеко от Невского проспекта…

Через сорок минут во двор въехала одноконная щегольская коляска, на козлах которой громоздился великан в синем кучерском чапане и черной шляпе с галуном. Коська-Сажень нагло поставил лошадь прямо у выхода из кухмистерской, бросил поводья и раскурил папироску. Челубей с Лыковым расплатились, но задержались у стойки, расспрашивая полового о наемных квартирах. Далее оставаться делалось неловко, но Анчутка все не выходил. Появился он, когда питерцы, исчерпав все темы, поплелись уже к выходу. Грузно забрался в коляску, матюгнулся без повода; кучер застегнул кожаный фартук и снялся с тормоза. Тут все и произошло.

Челубей вышел из портерной, сделал четыре шага и оказался прямо перед лошадиной мордой. Крепко взял лошадь под уздцы, посмотрел внимательно на нее, потом на верзилу-кучера. Поджарая саврасая бахматка косила на него влажным карим глазом.

— Эй, шпанка! А вот ожгу!

Челубей, как бы испугавшись, бросил вожжу и тут же, внезапно и быстро, ударил савраску кулаком под ухо. Лошадь брыкнулась и повалилась на бок, обрывая постромки; изо рта ее полезла пена.

— Ле-е-е-шай! — заревел возница и спрыгнул с козел, огромный и страшный. Челубей с трех аршин хладнокровно выстрелил ему в грудь. Полетели клочья ваты, великан откинулся на борт коляски, но быстро оправился. Недашевский выстрелил вторично, целя прямо в сердце. Коська-Сажень, матерясь, пошарил в ногах, вынул топор и двинулся на стрелявшего.

Яков растерянно опустил руку с револьвером, затравленно обернулся. Тут из-за экипажа вышел Лыков и сильным ударом ноги сзади подшиб Коське коленный сустав. Тот охнул и опустился левое колено; голова его при этом оказалась на уровне лыковского плеча. Алексей, не мешкая, ударил его с разворота в висок, вложив в кулак весь свой вес.

«Первый на Москве богатырь» даже не застонал. Его повело в сторону, он навалился на переднее колесо, обнял, словно лучшего друга, и затих, как заснул. Алексей оглянулся на Челубея: тот стоял бледный, с дымящимся «смит-вессоном» в руке, и смотрел на поверженного великана.

Лыков шагнул к кучеру и дернул его за продырявленную в двух местах полу чапана. Под ним, нашитые на поддевку, обнаружились блестящие латунные иконки и ладанки. Их было множество, не менее сотни; в три слоя они сплошь покрывали бугристую грудь Коськи-Сажени, словно панцирь.

За кожаной полостью раздался знакомый щелчок. Лыков прыгнул к Челубею, схватил его за загривок, мощным рывком пригнул к земле и пригнулся сам. Из утробы коляски раздались выстрелы, и два заряда волчьей картечи пролетели над их головами. В портерной послышались крики и стон. Питерцы выпрямились и заглянули в коляску. За обрывками полости обнаружился Анчутка с двуствольным обрезом в руках, с испуганными, ошалелыми глазами.

— Привет вам от Анисима Петровича, — вежливо сказал Челубей и выстрелил московскому «королю» в лоб.

Тут только раздались голоса и топот множества ног снизу, из подвального выхода «Ада». Лыков и Челубей бросились туда. Алексей взвел свои револьверы и осторожно заглянул на лестницу. На ее ступенях и дальше в коридоре столпился десяток человек из анчуткиной свиты, те, что смеялся над питерцами час назад. Сейчас, тесно сгрудившиеся в узком пространстве, стесняющие друг друга, они были беззащитны перед Лыковым, как стая куропаток на мушке у охотника. Алексей стоял над ними и всё не начинал стрелять: эти десять пар глаз живых ещё людей, смотрящих на него из своей ловушки снизу вверх, мешали ему нажать на спуск. Некстати он вспомнил и про разрывные пули, и опустил оружие. Возможно, анчуткинцы так бы задом-задом и ретировались в свой подвал, но у кого-то сдали нервы. С их стороны раздался выстрел и пуля чиркнула Алексея по волосам. Он нажал на оба курка сразу… В несколько секунд Лыков разрядил барабаны в мечущуюся внизу толпу. Все заволокло дымом, из которого доносились крики и стоны поражаемых. Яков тоже стрелял. Когда закончились патроны, они с Челубеем быстро, почти бегом, двинулись вверх по Грачевке, на ходу перезаряжаясь. Отошли на пятьдесят саженей и только тогда оглянулись. Лежала мертвая лошадь, мертвый кучер обнимал колесо своего экипажа. Из «Ада» так никто и не вышел.

— Да, — вымолвил сдавленным голосом Челубей. — Как ты тогда сказал нашему Ваньке? «Еду, еду, не свищу, а наеду — не спущу!»…

Поплутав быстрым шагом десяток минут по Грачевке и Колосовому переулку, они сели на извозчика и велели ехать в Хамовники. Надо было быстро забрать вещи и где-нибудь укрыться до вечера. По пути решили: заметать следы будут как следует. Доедут на перекладных до Царицыно — первой станции Московско-Курской дороги, и там уже сядут в поезд до Молоди.

Челубей и Лыков вошли в трактир постоялого двора, внимательно огляделись. Обычная картина. Сидят артельщики, пьют кто чай, кто портвейн. В углу три еврея с пейсами мастерят очередную «дуру»: в мездру дешевого польского бобра вшивают седые волосы енота, чтобы продать потом за дорогущего камчатского бобра. Под лестницей четверо, по виду рабочие, азартно режутся на бильярде. Все вроде бы спокойно.