Четыре Ступени (СИ) - Квашнина Елена Дмитриевна. Страница 26

В классе стало совсем тихо. Вконец деморализованный Золочевский пальцами затушил “бычок”, сунул его в карман курточки и тихонько вдоль стены начал пробираться к своему месту. На ходу он сдёрнул кепочку и стаскивал с узких плеч куртёшку. Светлана перевела дух. Победа! Это её первая победа. Права, права была Галина Ивановна. Строгость, строгость и ещё раз строгость. Разумная, конечно. Вежливая, корректная.

Она в первые годы не раз потом убеждалась, что с самого начала повела себя правильно. Её слегка побаивались, но и уважали. Никто не проверял “на вшивость”. Не срывали уроки, не пытались довести до слёз, пререкаться. Галина Ивановна её хвалила, Лев Яковлевич одобряюще улыбался. Панкратова презрительно хмыкала.

Вокруг Панкратовой всегда бушевали страсти: обиды, ссоры, примирения, невероятные события. Дурдом натуральный. Как она могла существовать в условиях полной неразберихи, непонятно. И ведь сама устраивала возле себя живой, бурлящий бардак. Не могла, не умела держаться с достоинством. Потому и фыркала презрительно в сторону Светланы. Завидовала, наверное. Так это Светлана себе объясняла. Но уроки Панкратова вела как господь бог! Светлана непременно бы у неё училась. Если бы собиралась оставаться работать в школе. Однако, она не собиралась. Искала место получше. По этой причине ни с кем в школе ближе не сошлась, не завела дружбы. К чему? Держалась ровно, приветливо и отстранённо. В результате не знала, что Лев Яковлевич высказался о неправильности избранных ею методов, что Галина Ивановна со всей необходимой твёрдостью её защищала, что других коллег вовсе не интересовал этот спор, как не интересовала и сама Светлана. Чужой для школы человек, чего с неё взять?

Не знала Светлана и своего прозвища у школьников. А оно было. Может, не совсем справедливое, может, немножечко авансом. Или с оттенком насмешки? Дети звали её Мэри Поппинс. Людмила Семёновна, когда биологичка Валечка Иванова полюбопытствовала, за что так прозвали новую “англичанку”, ответила, мол, Светлана Аркадьевна воображает себя самим совершенством, вот и получила соответствующее “погоняло”. Нет, Светлана не воображала себя самим совершенством и цели перед собой подобной не ставила. Ей всего-навсего нравился избранный стиль. Её устраивало существовавшее положение дел. До поры, до времени. Никто в душу не лезет, не причиняет боль. Ей никто ничем не обязан, и она никому не обязана. Полное равновесие в отношениях с окружающим миром. Паритет и невмешательство.

Иногда Светлана вспоминала себя ту, прежнюю: школьницу, студентку, секретаршу и мужнюю жену. Вспоминала слёзы по ночам, мучения из-за ненужности никому, радость несусветную, когда Дрон назвал её другом, отчаяние от потери Мальковой, мертвенную пустоту при крушении любви. Из всего вспоминаемого только дроновское “Светка - мой друг” многого стоило. Очень хорошо она драгоценный момент помнила. Пусть и расстались они скоро, она в глубине души продолжала считать Юрку Дронова своим другом. Одного осознания было вполне достаточно. Той школьницы, студентки, секретарши и жены давно не существовало. Вместо них родилась на свет с виду уверенная в себе молодая женщина без глубоких чувств и пламенных желаний. Холодноватая, да. Так что из того? Мало ли по свету снежных королев гуляет? За холодок надо людей благодарить да бывшего мужа. Они в ней чувства выморозили. Не до конца, наверное. Но в значительной степени. Много чему научили. Не подпускать к себе близко никого, к примеру. Чем ближе людей подпустишь, тем больше тебе впоследствии боли причинят. А боли не хотелось. И комплексовать не хотелось. И плакать по ночам в подушку. Пора было научиться уважать себя. Других, кстати, научить тому же. Светлана не обдумывала всё это. Просто чувства её стали такими. Спроси - букет своих чувств не объяснит, не сформулирует точно.

Родители немало были поражены переменами, столь быстро случившимися в дочери. Сначала они жалели её. Первое время Светлане приходилось нелегко. Все вечера она горбилась над книгами, над конспектами для уроков, над тетрадями. Родители ходили на цыпочках. Светланка занимается. У неё важная, очень ответственная работа. Важная работа, с их точки зрения не только была важна обществу, она отвлекала дочь от неудач в личной жизни, от разных неразрешимых проблем. Потом у Аркадия Сергеевича и Ангелины Петровны вместо жалости начало расти изумление. Ласковая раньше девочка на глазах превращалась в слишком уж уравновешенного, ненормально уравновешенного человека. Когда потребовалось, она бестрепетно сходила в ЗАГС, развелась с мужем. Вернувшись, равнодушно обмолвилась:

- Поздравьте меня. Я теперь совершенно свободный человек.

Родители, ожидавшие слёз или мрачной замкнутости, ну, хоть какого-то проявления чувств, встревожено переглянулись.

- А как Алексей? Не уговаривал тебя вернуться? - спросил Аркадий Сергеевич. Он был готов ретироваться в любую минуту. Но почему бы не сделать попытку поточнее узнать, что происходит в душе любимой дочки. Слишком уж замкнутой она становилась. Всё больше отмалчивалась. Это было непривычным. Раньше она делилась почти всем. Придя домой из школы, из института, пересказывала события, комментировала их. Теперь предпочитала коротко и неопределённо отговариваться, замолкать надолго.

- Алексей? - с искренним удивлением посмотрела на отца Светлана. - Почему он должен был меня уговаривать. Его на улице в машине другая женщина ждала.

- Уже? Так быстро? - растерялась Ангелина Петровна.

- Мамочка! Милая моя! - без всякого выражения проговорила Светлана. - Неужели ты ещё не поняла, что он женился на мне по недоразумению. Он ведь меня не любит. И никогда не любил.

- Как не любил?

- Ну, ошибся человек. С кем не бывает? - Светлана пожала плечами и отправилась к себе в комнату, уйдя, таким образом, от неприятного разговора.

Кое-чего её родители понять не могли. Разве можно было не любить добрую, славную, отзывчивую их девочку? Только плохому человеку не разглядеть чистоту её души. Светлана грустно усмехалась про себя. Не была она доброй, славной, чистой. Да и родители… Вот как можно прожить большую часть жизни и остаться столь слепыми, наивными? По-детски наивными. В большом мире любимыми, уважаемыми становились подчас не за чистоту, доброту, отзывчивость. За какие-то другие качества. За какие именно, Светлана пока не сумела понять. Сама потребность это понять исчезла куда-то.

Нужно было жить дальше. И она жила. Спала, ела, работала, книги читала, отстранённо мечтала потихоньку, мысленно представляя себе иное бытие, иных людей рядом с собой. Денег в семье не хватало. Она начала давать частные уроки. Это было полезно со всех сторон, не только с материальной. Дневное время расписано по минутам, некогда размышлять о несправедливостях судьбы, некогда биться головой о стену, сознавая себя неудачницей, некогда остановиться и поболтать то с одной, то с другой бывшей одноклассницей, гулявшими во дворе с колясками. Сил на зависть к другим, на жалость к себе не оставалось. К ночи наваливалась свинцовая усталость. Светлана падала в постель и засыпала. Спала, словно проваливаясь в глухую черноту, без сновидений, без существовавших ранее ночных страхов и радостей. Утром вставала по будильнику не совсем отдохнувшая, с мутной, тяжёлой головой. Бежала скорее в душ, после коего наконец чувствовала себя относительно проснувшейся, свежей, чистой и готовой прожить очередной день по жёстко составленному графику. Иногда мелькала мысль, что ровесники живут как-то иначе. Допустим, бегают друг к другу в гости, посещают дискотеки, веселятся в компаниях, влюбляются, сходятся и расходятся, рожают детей. В глубине души начинал точить червячок, дескать, бездарно проходят лучшие дни. Светлана мужественно отмахивалась от подобных мыслей, усилием воли давила сосущего душу червячка.

К началу мая она выдохлась. Начала считать оставшиеся до конца учебного года дни. И радовалась тому, что коллеги выдохлись значительно раньше. Даже завуч Галина Ивановна с середины третьей четверти изредка роняла: “Скорей бы каникулы”. Математичка Танечка Шергунова, любимица педколлектива, счастливая жена и мать, громко и жалобно стонала в учительской при случае: “Боже, когда этот год закончится? Я устала, устала…”. Её жалели, старались поддержать. С ней вместе иногда стонали в унисон. Одна Панкратова, слыша подобные разговоры, фыркала: