Дикое поле - Прозоров Александр Дмитриевич. Страница 73

– А ты ко мне приходи, Коля, – встрепенулся Григорий. – Тебе ко мне ближе.

– Я так думаю, – покачал головой Варлам, – нам не друг друга нужно к себе заманивать, а людей побольше на землю посадить. Тогда и стены кому защитить будет, и воинскую справу на что купить, и усадьбы вам, братья, крепкие поднимем.

– Отцу отписать, – предложил младший Батов. – Пусть пленников свенских или ливонских во Пскове купит! Сюда и посадим.

– За пленников платить надо, – покачал головой Григорий. – А он и так поиздержался – нас пятерых на новые поместья отправлять. – Он вздохнул и перекрестился. – Теперь четверых. Вольных смердов звать надо. Оброк скидывать супротив государева тягла, барщиной не томить. Тогда сами пойдут. А коли подъемные дать, они еще и в закупе поначалу окажутся. А потом, глядишь, и приживутся.

– Ты бы, кстати, брат, себе на стены тоже пищали поставил, – неожиданно вспомнил Варлам. – Изрядно споспешествуют ворога отгонять.

– А стрелять кто станет?

– Юленьку мою спросите, научит. Я сам поначалу не верил, ан нет. За неделю, почитай, всю дворню обучила. Да еще и смердов, кто помоложе, да похрабрее. Это не с лука стрелять – что учи сиволапых, не учи, а толку не станет…

За разговором пришел вечер. Они поужинали привезенной Григорием копченой рыбой – он тоже, наконец, поставил снасть и теперь хвастался богатыми уловами. Спать легли на улице, расстелив видавшие виды походные шкуры на сено возле коновязи.

Утро началось с громких петушиных воплей из-за внутреннего частокола. Воеводский петух не пел, а именно орал, словно кошка, которой дверью прищемили лапу – долго, визгливо и на одной ноте. Бояре зашевелились. Кто-то, отойдя к черным пятнам посреди двора, начал разводить огонь, кто-то доставал взятые с собой пироги. Братья Батовы подкрепились варламовской солониной – боярин не утерпел и похвастался, что дикую свинью подстрелила по осени жена.

До полудня успели подтянуться в крепость уже два десятка помещиков, среди которых оказался и батовский знакомец Сергей Михайлович Храмцов. Только во второй половине дня ворота воеводского двора наконец медленно, неохотно распахнулись, и воины, поблескивая доспехами, потянулись внутрь.

Воевода Шуйский ожидал на крыльце, одетый в тяжелую бобровую шубу, крытую малиновым сукном и украшенную вошвами и многочисленными каменьями, в высокую норковую папаху. Украшенные перстнями руки лежали на перилах, а длинные рукава свисали почти до самого пола.

Бояре примолкли, понимая, что сейчас услышат нечто, если не страшное, то во всяком случае очень и очень важное.

«Государь скончался… Польского короля изменники на московский стол посадили… Отрекся…» – мысли одна другой страшнее так и витали над головами.

Дождавшись, пока во двор соберутся все, он обернулся, принял из рук подьячего свиток, поцеловал, а потом развернул на всеобщее обозрение.

– Грамота государева… Грамота из Москвы… – поняли помещики.

– «Верные бояре, подданные мои , – начал громко и внятно читать воевода. – Царствуя милостью Божией в православной России, ходил я вместе с вами в походы воинские, видел я вас, объезжая земли, свыше под мою руку данные. Много видел я людей всех сословий, и всегда поражался разумению их и хваткости работной, сметке воинской. Однако ближе всех сердцу моему вы, бояре, живота своего Отчизны ради не жалеющие и поместья свои в порядке держащие. Вы, бояре, хребет земли русской, кость ее, на коей все мясо произрастает.

Посему больно мне читать жалобы ваши на мужей, воевод волостных, по законам предков над головами вашими поставленных споры разрешать, суд правый судить, за дорогами и крепостями надзор чинить и с вас ради того кормиться. Ведомо мне, что в суды волостные корысти ради правду допускают все реже и реже, что кормление тяжестью непомерной для ваших плеч оборачивается, что надсмотра надлежащего за безопасностью подданных наших во многих волостях и пятинах нет.

По размыслию глубоком решил я, что вам, бояре, кормить чужих управителей, сколь бы родовиты они ни являлись, не след, ибо никто, кроме вас, нужд своих понять полной чашей не в силах. Вы, мои преданные бояре, есть не стадо овец неразумных, а плоть и кровь России нашей. И в пастухе над собой нужды не имеете.

Засим повелеваю:

Перво-наперво кормления воеводские во всех волостях, пятинах и иных землях россейских – запретить.

Во вторую руку воевод, ранее мною поставленных али советниками моими, с постов своих изгнать, чинить суд моим именем запретить, волю над стрельцами, боярами и детьми боярскими более им не чинить, и за людьми разбойными сыска не вести.

Дабы порядок надлежащий повсеместно блюсти, боярам волостным и пятичным приказываю из своего числа людей честных и разумных избрать и поставить их над собой губными старостами. Старостам сим надлежит вести сыск и дознание, чинить суд, поместными стрельцами и ополчением командовать, за дорогами и крепостями следить, а так же иные дела, для сохранения порядка потребные, вершить. Отвечать за деяния свои губным старостам надлежит перед Разбойным приказом. А коли корысть или слабоумие помешает им в своем служении, то помещикам волостным следует не челобитные мне писать, а самим вместе собраться и нового старосту, честного и разумного, над собой поставить.

Писано это наставление в Москве, царствующем православном граде всей России в семь тысяч шестьдесят четвертом году от создания мира, в пятый день апреля .»

Воевода остановился, перевел дух, скатал грамоту. Потом широко перекрестился, низко поклонился собравшимся людям:

– Простите Христа ради, бояре, коли обидел кого за время службы своей. С кого мзды лишней потребовал, али осудил по недомыслию. Простите. А я вам отныне не воевода.

Дмитрий Федорович снова поцеловал грамоту, положил ее на поручень и спустился с крыльца.

Во дворе повисла такая тишина, что стало слышно, как непонятливо вьются над головами отогревшиеся весенние мухи. Слышно было, как кто-то сглотнул, у кого-то звякнула сабля о саблю соседа, скрипнули неразношенные сапоги.

– Как же мы теперь, бояре, – растерянно спросил Николай Батов, – без воеводы жить станем?