Спартак - Джованьоли Рафаэлло (Рафаэло). Страница 79

Легионы, выполняя приказ Спартака, ежедневно упражнялись в обращении с оружием, в тактическом маневрировании; солдаты занимались этим охотно и с большим прилежанием. Надежда обрести свободу и увидеть торжество своего правого дела воодушевляла этих несчастных, насильственно отторгнутых Римом от отчизны, от семей, от родных и близких. Сознание, что они солдаты, борющиеся под святым знаменем свободы, повышало в них чувство человеческого достоинства, поверженное в прах угнетателями, и подымало их в собственных глазах; жажда мести за все перенесенные обиды зажигала в их груди желание с оружием в руках померяться силами с угнетателями, и в лагере под Нолой на лицах воинов и во всех их поступках сквозила отвага, сила, мужество, вера в непобедимость своей только что созданной армии; это воодушевление подкреплялось доверием гладиаторов к своему вождю, к которому они питали беспредельное уважение и любовь.

Когда в лагерь пришло известие о победе Спартака над легионами Публия Вариния под Аквином, гладиаторов охватила радость. Всюду слышны были веселые песни, победные возгласы и оживленные разговоры. Среди суматохи, которая царила в лагере, напоминавшем в эти дни волнующееся море, быть может одна только Мирца не знала причины этого всеобщего веселья. Она выглянула из палатки, где сидела в одиночестве целыми днями, и спросила у солдат, чем вызвано столь бурное ликование.

— Спартак опять победил!

— Он наголову разбил римлян!

— Да так, что они надолго запомнят!

— Где? Как? Когда? — с жадным нетерпением расспрашивала их девушка.

— Под Аквином.

— Три дня назад.

— Он разбил претора, захватил его коня, ликторов и знамена!

В эту минуту у главной палатки на преторской площадке показался Арторикс; он шел к Мирце по вполне основательному поводу: сообщить ей подробности о победе, одержанной ее братом над римлянами. Но, подойдя к девушке, галл покраснел от смущения и не знал, как начать разговор.

— Вот в чем дело… Здравствуй, Мирца, — бормотал юноша, боясь взглянуть на нее и теребя перевязь, спускавшуюся с левого плеча к правому боку. — Ты уж, верно, знаешь… Это было под Аквином… Как ты поживаешь, Мирца?

И после короткой паузы прибавил:

— Так вот, значит, Спартак победил.

Арторикс понимал, что он смешон, и это еще больше смущало его; язык его словно прилипал к гортани, и он, запинаясь, произносил какие-то бессвязные слова. Он предпочел бы в эту минуту оказаться в самом пекле сражения, лицом к лицу с опасным противником, чем оставаться тут с глазу на глаз с Мирцей. А все дело было в том, что Арторикс, человек нежной и кристально чистой души, боготворивший Спартака, с некоторого времени начал испытывать еще не знакомое ему смятение чувств. Завидев Мирцу, он приходил в смущение, голос ее вызывал в нем необъяснимый трепет, а ее речи казались ему нежнейшими звуками сапфической арфы, которые помимо его воли уносили его в неведомые блаженные края.

На первых порах он безотчетно предавался этим сладостным восторгам, не думая о причине, их порождавшей; он давал убаюкивать себя этими таинственными гармоническими звуками, которые опьяняли его; он находился во власти неясных грез и сладостных переживаний, не понимая и даже не стараясь понять, что с ним происходит.

С того дня, как Спартак отправился в Самний, молодому гладиатору не раз случалось подходить к палатке полководца, где была теперь Мирца, и он сам не знал, каким образом и для чего он тут очутился; нередко бывало и так, что, сам того не замечая, он вдруг оказывался где-то среди поля или в винограднике за несколько миль от лагеря и не мог сообразить, как он попал туда и зачем пришел.

Но через месяц после отъезда Спартака случилось нечто такое, что заставило молодого галла поразмыслить над опасностью своих сладких мечтаний и призвать на помощь разум, чтобы внести порядок в хаос взбудораженных чувств.

А произошло вот что. На первых порах Мирца не придавала особого значения частым посещениям Арторикса и доверчиво болтала с ним, радуясь его дружбе; но по мере того как их встречи учащались, она, завидев его, то краснела, то бледнела, становилась задумчивой, смущенной. Все это заставило юношу внимательнее разобраться в своих чувствах, и вскоре он убедился, что полюбил сестру Спартака.

Странное, непонятное поведение Мирцы он истолковывал как проявление презрения к нему; ему и в голову не приходило, что Мирца сама испытывала такие же чувства, какие переполняли и его сердце. Он не осмеливался надеяться на то, что девушка тоже любит его, и совсем не думал, что именно любовью и объясняется ее смущение при встречах с ним. Оба вынуждали себя подавлять свои чувства в постоянной тревоге, с трудом скрывая друг от друга волнения души; старались они даже избегать друг друга, хотя лелеяли мечту о встрече; пытались отдалиться друг от друга, а видались все чаще; желая говорить, молчали; встретившись друг с другом, стремились поскорее разлучиться и, не в силах расстаться, стояли, опустив глаза, время от времени украдкой бросая друг на друга быстрый взгляд, словно считали его преступлением.

Поэтому Арторикс с радостью воспользовался случаем повидать Мирцу и отправился сообщить ей о новой победе Спартака, по пути рассуждая с самим собою о том, что более удачного повода для встречи с любимой ему не могло представиться; он пытался уверить себя, что вовсе не воспользовался случаем — не пойти к ней и не сообщить такую приятную новость из-за какой-то глупой стеснительности и робости было бы не только ребячеством, но и попросту дурным поступком!

И он поспешил к ней; сердце его билось от радости и надежды. Он шел к девушке, твердо решив побороть свое смущение, непонятную тревогу, овладевавшую им при встрече с Мирцей. Он решил поговорить с ней откровенно, с решимостью, подобающей мужчине и воину, и смело открыть ей всю свою душу. «Так как положение создалось очень странное, — думал он, направляясь к палатке Спартака, — то надо с ним покончить раз навсегда, — давно уже пора принять какое-нибудь решение и избавиться от невыразимой мучительной тоски».

Но как только Арторикс очутился перед Мирцей, все его планы рассеялись, как дым; он стоял перед ней, словно школьник, пойманный учителем на месте преступления; поток красноречивых излияний внезапно иссяк, так и не излившись, и Арториксу с трудом удалось произнести лишь несколько бессвязных слов. Горячая волна крови прихлынула к лицу девушки; после минутной паузы, усилием воли подавив смущение, она постаралась овладеть собой и наконец сказала Арториксу слегка дрожащим голосом:

— Что же ты, Арторикс? Разве так рассказывают сестре о бранных подвигах ее брата?

Юноша покраснел при этом укоре и, призвав на помощь свое утраченное было мужество, подробно передал девушке все, что гонцы сообщили о сражении под Аквином.

— А Спартак не ранен? — спросила Мирца, взволнованно слушавшая рассказ гладиатора. — Это правда, что он не ранен? Ничего с ним не случилось?

— Нет. Жив и невредим, как всегда, невзирая на все опасности, которые угрожали ему.

— О, эта его сверхчеловеческая отвага! — воскликнула Мирца голосом, в котором звучало уныние. — Из-за нее-то я ежечасно и ежеминутно тревожусь!

— Не страшись, не бойся, благороднейшая из девушек: до тех пор, пока в руке Спартака меч, нет такого оружия, которое могло бы пронзить его грудь.

— О, я верю, — воскликнула, вздохнув, Мирца, — что он непобедим, как Аякс, но я знаю и то, что он так же уязвим, как Ахилл.

— Великие боги явно покровительствуют нашему правому делу и сохранят драгоценную жизнь нашего вождя!

Оба умолкли.

Арторикс влюбленными глазами смотрел на белокурую девушку, любуясь правильными чертами ее лица и стройным станом.

Мирца не подымала глаз, но чувствовала устремленный на нее пристальный взгляд юноши, и этот взгляд, полный пламенной любви, вызывал у нее радость и тревогу, был ей приятен и беспокоил ее.

Тягостное для Мирцы молчание длилось не более минуты, но оно показалось ей вечностью. Сделав над собой усилие, она решительно подняла голову и посмотрела прямо в лицо Арториксу.