Спартак - Джованьоли Рафаэлло (Рафаэло). Страница 81

Но расчеты его оправдались: домоправитель, вздохнув, покачал головой и горько усмехнулся.

— Все рабы бежали с этой виллы… и греки и не греки… в лагерь гладиатора… — И, понизив голос, угрюмо добавил: — Да испепелит Юпитер своими молниями этого гнусного, проклятого гладиатора!

Спартака обуял гнев, и хотя перед ним был старик, он с удовольствием двинул бы ему кулаком под дых, но, одолев это искушение, спросил домоправителя виллы Валерии:

— Почему же ты говоришь так тихо, когда ругаешь гладиатора?

— Потому… потому… — бормотал смущенный домоправитель, — потому что Спартак принадлежал к челяди Валерии и ее супруга, великого Суллы; он был ланистой их гладиаторов, и Валерия, моя добрейшая госпожа, — да покровительствуют ей на многие лета великие боги! — проявляет слабость к этому Спартаку, считает его великим человеком… и решительно запрещает дурно говорить о нем…

— Вот злодейка! — воскликнул Спартак с веселой иронией,

— Эй ты, солдат! — вскричал домоправитель и, попятившись от Спартака, смерил его с ног до головы суровым взглядом. — Мне кажется, ты дерзко говоришь о моей превосходнейшей госпоже!..

— Да нет же!.. Я не хочу сказать ничего дурного, но если благородная римская матрона сочувственно относится к гладиатору…

— Да я ведь сказал тебе… это ее слабость…

— Ага, понимаю! Но если ты, раб, не желаешь и не можешь порицать эту слабость, мне, свободному, надеюсь, ты это разрешишь!

— Да ведь во всем виноват Спартак!

— Ну, конечно, клянусь скипетром Плутона!.. Я тоже говорю: во всем виноват Спартак… клянусь Геркулесом! Подумать только, осмелился внушить к себе симпатию жалостливой матроны!

— Да, внушил. Этакий мерзкий гладиатор!

— Вот именно мерзкий!

Но тут, прервав свою речь, гладиатор спросил совсем другим тоном:

— Скажи мне все-таки, что тебе сделал дурного Спартак? За что ты так сильно ненавидишь его?

— И ты еще спрашиваешь, что мне сделал Спартак плохого?

— Да, спрашиваю. Ведь говорят, этот плут провозгласил свободу рабам, а ведь ты тоже раб, и, мне кажется, было бы естественно, если бы ты чувствовал симпатию к этому проходимцу.

И, не дав старику времени ответить, тут же добавил:

— Если только ты не притворяешься!

— Я притворяюсь?! Это я-то притворяюсь?.. О, пусть Минос будет милостив к тебе в день суда над тобою… Да и к чему мне притворяться? Из-за безумной затеи этого негодяя Спартака я стал самым несчастным человеком. Хотя я и был рабом у добрейшей Валерии, при мне были мои сыновья, и я был счастливейшим из смертных!.. Двое красавцев! Если бы ты их видел!.. Если бы ты их знал! Они близнецы! Да хранят их боги. Такие красавцы и так похожи друг на друга, как Кастор и Поллукс!..

— Но что же случилось с ними?

— Оба бежали в лагерь гладиатора, и вот уже три месяца, как нет от них никаких вестей… Кто знает, живы ли они еще?.. О великий Сатурн, покровитель самнитов, сохрани жизнь моим дорогим, моим прекрасным, моим горячо любимым детям!

Старик горько заплакал, и его слезы растрогали Спартака.

Помолчав немного, он сказал домоправителю:

— Ты, значит, считаешь, что Спартак поступил плохо, решив дать свободу рабам? Ты думаешь, что твои сыновья поступили дурно, присоединившись к нему?

— Клянусь всеми богами, покровителями самнитов! Конечно, они нехорошо поступили, восстав против Рима. О какой такой свободе болтает этот сумасброд-гладиатор? Я родился свободным в горах Самния. Началась гражданская война… Наши вожди кричали: «Мы хотим добиться прав гражданства, которыми пользуются латиняне, как для нас, так и для всех италийцев!» И мы подняли восстание, мы дрались, рисковали жизнью… Ну, а потом? А потом я, свободный пастух-самнит, стал рабом Мессалы. Хорошо еще, что я попал к таким благородным и великодушным хозяевам. Рабыней также стала и жена свободного самнита и родила детей в рабстве, и… — Старик на минуту умолк, затем продолжал: — Бредни! Мечты! Выдумки! Мир был и всегда будет делиться на господ и рабов, богатых и бедных, благородных и плебеев… и так он всегда будет разделен… Выдумки! Мечты! Бредни!.. В погоне за ними льется драгоценная кровь, кровь наших детей… И все это ради чего? Что мне до того, что в будущем рабы будут свободны, если ради этого погибнут мои дети? Зачем мне тогда свобода? Для того, чтобы оплакивать моих сыновей? О, я тогда буду богат и счастлив… и смогу проливать слезы, сколько мне будет угодно! Ну, а если дети мои останутся живы… и все пойдет как нельзя лучше, и завтра мы все будем свободны?.. Ну, и что ж? Что мы будем делать с нашей свободой, раз у нас ничего нет? Сейчас мы живем у доброй госпожи, живем у нее в избытке, есть у нас все необходимое и даже больше того. Мы живем в довольстве. А завтра, став свободными, мы пойдем работать на чужих полях за такую скудную плату, на которую не купишь даже самого необходимого… О, как мы будем счастливы, когда получим свободу… умирать с голоду!.. О, как мы будем счастливы!..

Старый домоправитель закончил свою речь, вначале грубую и бессвязную, но, по мере того как он говорил, приобретавшую силу и энергию.

Выводы, которые он сделал, произвели на Спартака глубокое впечатление; фракиец склонил голову, погрузившись в глубокие и скорбные думы.

Наконец он встрепенулся и спросил домоправителя:

— Значит, здесь на вилле никто не знает греческого языка?

— Никто.

— Дай-ка мне палочку и дощечку.

Разыскав то и другое, домоправитель подал их солдату. Тогда Спартак на слое воска, покрывавшем дощечку, написал по-гречески две строки из поэмы Гомера:

Я пришел издалека, о женщина, милая сердцу,

Чтобы пылко обнять твои, о царица, колени.

Протянув домоправителю дощечку, Спартак сказал:

— Отдай это сейчас же служанке твоей госпожи. Пускай она разбудит матрону и передаст ей эту дощечку, не то и тебе и рабыне плохо придется.

Домоправитель внимательно рассмотрел дощечку с начертанными на ней непонятными значками, поглядел на Спартака, который в задумчивости медленно прогуливался по дорожке, и, решив, по-видимому, исполнить приказание, направился к вилле.

Спартак продолжал прохаживаться по дорожке и, то убыстряя, то замедляя шаги, дошел до площадки, расположенной перед самой виллой. Слова старого самнита смутили фракийца.

«Да ведь он прав, клянусь всеми богами Олимпа?.. Умрут его сыновья, что же будет радовать его на старости лет? — думал Спартак. — Мы победим, но ему-то что даст свобода, которая придет рука об руку с нищетой, голодом и холодом?.. Он прав!.. Да… Но тогда? Чего же я хочу, к чему стремлюсь?.. Кто я?.. Чего добиваюсь?..»

Он остановился на мгновение, словно испугавшись заданных им самому себе вопросов; потом опять медленно стал шагать, склонив на грудь голову под бременем гнетущих мыслей.

«Следовательно, то, чего я добиваюсь, лишь химера, пленившая меня обманчивым обликом правды, и я гоняюсь за призраком, которого мне никогда не догнать? Если я и настигну его, он рассеется, словно туман, а мне будет казаться, что я крепко держу его. Что же это? Только сновидение, греза, пустая фантазия? И ради своих бредней я проливаю потоки человеческой крови?..»

Подавленный этими мыслями, он остановился, потом сделал несколько шагов назад, как человек, на которого наступал невидимый, но грозный враг — раскаяние. Но тотчас же придя в себя, он высоко поднял голову и зашагал твердо и уверенно.

— Клянусь молниями всемогущего Юпитера Олимпийского! — прошептал он. — Где же это сказано, что свобода неразлучна с голодом и человеческое достоинство может быть облачено только в жалкие лохмотья самой грязной нищеты? Кто это сказал? На каких божественных скрижалях это начертано?

Поступь Спартака вновь стала твердой и решительной; видно было, что к нему возвращалась обычная бодрость.

«О, — размышлял он, — теперь ты явилась ко мне, божественная истина, сбросив с себя маску софизмов, теперь ты передо мной в сиянии твоей целомудренной наготы, ты вновь укрепила мои силы, успокоила мою совесть, придала мне бодрости в моих святых начинаниях! Кто, кто установил различия между людьми? Разве мы не рождаемся равными друг другу? Разве не у всех у нас то же тело, те же потребности, те же желания?.. Разве не одни и те же у всех у нас чувства, восприятия, ум, совесть?.. Разве не все мы дышим одним и тем же воздухом?.. Разве жизненные потребности не являются общими для всех? Разве не все мы вдыхаем один и тот же воздух, не питаемся одинаково хлебом, не утоляем все одинаково жажду из одних и тех же источников? Может ли быть, чтобы природа установила различия между людьми, населяющими землю?.. Может ли быть, чтобы она освещала и согревала теплыми лучами солнца одних, а других обрекала на вечный мрак?.. Разве роса, падающая с неба, для одних полезна, а для других пагубна? Разве не родятся все люди одинаково через девять месяцев после зачатия, будь то дети царей или дети рабов? Разве боги избавляют царицу от родовых мук, которые испытывает несчастная рабыня?.. Разве патриции наслаждаются бессмертием и умирают по-иному — не так, как плебеи?.. Разве тела великих мира сего не подвергаются тлену так же, как и тела рабов?.. Или, может быть, кости и прах богачей отличаются чем-либо от праха и костей бедняков?.. Кто же, кто установил это различие между одним человеком и другим, кто первый сказал: «Это — твое, а это — мое», и присвоил себе права своего родного брата?.. Это, конечно, был насильник, который, пользуясь своей физической силой, придавил своим могучим кулаком выю слабого и угнетенного!.. Но если грубая сила послужила для того, чтобы была совершена первая несправедливость, насильственно присвоены чужие права и установлено рабство, отчего же мы не можем воспользоваться своей силой для того, чтобы восстановить равенство, справедливость, свободу? И если мы проливаем пот на чужой земле, чтобы вырастить и прокормить наших сыновей, отчего же мы не можем проливать нашу кровь для того, чтобы освободить их и добиться для них прав?..»