Черная свеча - Мончинский Леонид. Страница 35

Толстяк озорно хохотнул и вытер носовым платком ладони.

— Даже он будет вынужден вынести тебе смертный приговор. Прошу тебя, Вадим, объяснить мне: как такое могло произойти?

— Из перечисленных грехов, гражданин следователь, моих два: побег и касса. Если б мы шли с золотом, на кой хрен нам та касса?

Следователь вскочил со стула, прикованного к полу массивной резной цепью, заметался по кабинету от зарешеченного окна к белой стене, щёлкая от возбуждения пальцами:

— Какая глупость! Ты всё-таки думаешь — я жажду твоей крови. Да я же прекрасно понимаю: в твоём деле главная вина лежит на тех, кто стоит за твоей спиной.

— Возможно, и так, гражданин следователь.

— Георгий Николаевич. Забудь о протоколе, хотя бы на время.

Следователь остановился, поднял плечи, отчего его большое мягкое лицо село прямо на золото погон и производило впечатление полной беззащитности.

— Помоги моей вере в твою невиновность, Вадим, — почти с мольбой произнёс он, — дай мне почву, и я начну за тебя бороться. Твоё преступление заключает в себе великую общественную опасность: погибли три чекиста, а ты — жив — здоров. Ещё требуешь справедливости. Нас не поймут, если не сумеем доказать, что преступление совершал кто-то другой. Вместе. Только вместе! Вот моя рука.

Упоров осторожно пожал пухлую ладонь, признательно взглянул на Георгия Николаевича. Тот пригладил волосы долгим тугим движением, полностью открыв высокий лоб.

— После десяти лет работы в следственных органах я почувствовал некоторую неуверенность, сомнение в том, что наказание всегда достигает необходимой цели. — Георгий Николаевич вдруг спохватился: — Может, ты куришь, Вадим?

— Нет. — ответил заключённый и подумал, не спуская со следователя внимательного взгляда: «Ты, дружочек гладкий, похитрей Дьяка будешь».

— Тож вот, мой личный опыт подсказывает — прощение — и с некоторой долей нарушения законности, порой бывает нисколько не вредно, безусловно, в том случае, когда прощённый примет меру с надлежащим пониманием. «Отдайте, и вам вернётся!» — сказано. Но надо проявить не только сочувствие, но и соучастие в борьбе за выявление истины. Наказание не восстановимо. Сам подумай — можно ли вернуть жизнь расстрелянному? В соседнем кабинете мой коллега бьёт подследственного лицом о сейф, и тот даёт показания. Есть ли в них истина? — Следователь доверительно наклонился к уху Упорова, прошептал: — Сомневаюсь. Ты должен, как комсомолец, сын красного командира, по-товарищески помочь мне. В общем, давай начнём но порядку: расскажи, как убивали Стадника?

Вопрос был задан тем же доверительным голосом, он будто вполз ему в уши, чуть было не заставив поверить в искренность Георгия Николаевича. Зэк прикрыл глаза, понудил себя подождать с ответом.

— Без протокола, Вадим. Каждый шаг следствия будем обдумывать вместе… — прошелестел приятный баритон.

Зэк открыл глаза. Взгляд его был растерян, словно в толковании этих ясных слов он нашёл для себя скрытое оскорбление:

— Да вы что, Георгий Николаевич! Я же его за день до того дня видел, как вас. Убили, значит… или шутите? Чепуха какая-то!

— М — да… — толстяк потух, опустив в стол глаза, но затем трогательно всплеснул руками, словно собираясь обнять самого себя. — Нет, ты мне действительно симпатичен. Однако прикинь — кого защищаешь?! Вся страна сегодня встала на борьбу с этой гнилью. Она скоро будет полностью уничтожена, а вы, боксёр, боитесь назвать имена тех, кто убивал! Я знаю: они сделали это без вашей помощи.

Следователь вынул носовой платок, протёр под стоячим воротничком дряблую шею.

— Определи, Вадим, своё место в нашей общей борьбе. Но сделай это не в глубине своего падения, а на взлёте человеческого "я"! Испытай себя внутренней свободой. Тогда завтра может быть: солнце, друзья, море, любовь. Но может завтра просто не быть…

— Ну, вы даёте, Георгий Николаевич! — натурально заволновался зэк. — Что ж мне — чужую мокруху на себя грузить?! Для установления доверия. Живым его помню, мёртвым — нет!

— Не торопись, Вадим, портить наши отношения. На некоторые вопросы у меня есть абсолютно точные ответы.

— С них бы и начинали, Георгий Николаевич. Все расскажу, как оно было. Думаете, мне помирать охота…

Дверь кабинета неслышно распахнулась, из коридора донеслись чьи-то голоса, следователь вскочил и вытянулся в струнку.

Важа Спиридонович Морабели стоял, упёршись рукой в дверной косяк. Упоров тоже поднялся. Рука на косяке держала его взгляд.

Он уже видел в этой руке пистолет неизвестной ему марки. Ствол направлен в сторону шагнувшего из строя полосатика.

— Встать туда, где был — предложил ему начальник отдела по борьбе с бандитизмом. Полосатик имел три ордена Славы, всех степеней, но тогда это не имело никакого значения. Он шёл и повторял нудным голосом человека, не дорожащего такой жизнью: — В стаде этих подонков умирать не хочу. Стреляйте, гражданин начальник

Три последних слова будили его по ночам: в них жило то самое состояние, которым окрылялся он сам, когда в минуты отчаянья желал найти свой сокровенный час и предложить при всех кому-нибудь из охранников: «Стреляйте, гражданин начальник!»

Морабели выстрелил. Полосатик упал на снег. Но поднялся и сделал шаг на следующую пулю. Пистолет вернулся в кобуру, а рука ослабла, стала такой же, как эта — на косяке двери кабинета следователя…

— Кто кого допрашивает? — спросил Важа Спиридонович.

— Беседую с подследственным заключённым Упоровым, товарищ полковник!

— Беседуешь, значит? С кем?! — Жеребячья улыбка открыла сверкающие зубы грузина. Его бешенством уже был заражён воздух кабинета. Полковник, казалось, излучал ненависть в чистом виде, независимо от произнесённых слов. — А ты почему живой, сволочь?! Это же бандит, Скачков! Бандита допрашивать надо как бандита, а ты — беседуешь! Десять лет в ЧК.

— Но, товарищ полковник…

— Все! Иди, думай, где работаешь, с кем борешься! Я с ним буду по-своему «беседовать».

— Слушаюсь, товарищ полковник!

Капитан Скачков не очень ловко щёлкнул каблуками, но на подследственного взглянул ободряюще. Дверь за ним закрылась, Морабели устало махнул рукой:

— Садись, в ногах правды нет. И у тебя её нет, потому что ты — жертва. Сильный человек с мелкой душой, за столько лет не познавший принцип и правило жизни: каждый должен отвечать за своё. Ты ответишь за всех!

Полковник остался стоять. Поджарый и сильный, будто только что спрыгнувший с коня джигит.

— Тебя расстреляют.

— Должно быть, гражданин начальник, — осмелился поддержать разговор подследственный. Его неудержимо влекло продолжить игру того полосатика, тем более что пистолет неизвестной ему марки был на месте.

— Никаких сомнений. Слово чекиста! У тебя — пусто, все шансы у прокурора, а он не твой родственник. Верно? Вышка! Пуф! Один раз, и ты свободен. Согласен?

— Моего согласия не требуется, гражданин начальник.

— Думаешь — значит хочешь жить. Ты много успел рассказать этому комсомольцу?

— Он спрашивал меня про убийство Стадника. Я не убивал, гражданин начальник. В это время я был в побеге.

— А Горсткова на Волчьем перевале? Не скромничай: есть свидетель. Говорит.

— Тогда вам должно быть известно, гражданин начальник — Горсткова я не убивал. У меня и оружия не было. Не дали…

Упоров поднял глаза. Начальник отдела по борьбе с бандитизмом улыбался той же яростной улыбкой:

— Он скажет то, что скажу я. Ты должен об этом помнить. Такой ещё молодой. Давай по-простому, без объяснений в любви…

«По одному плану работают, благодетели!» — успел сообразить Упоров, прежде чем полковник продолжил:

— … Ты говоришь, куда ушёл груз, я — спасаю тебя от расстрела. Нарушение закона, совершенное под принуждением, — поступок, заслуживающий снисхождения. Кстати, этот Колос куда подевался?

— Не знаю, гражданин начальник.

— И правильно делаешь. Иди, хорошо думай.