Черная свеча - Мончинский Леонид. Страница 42

Осведомителя отыскали воры. Внутренний слух осторожно вёл их к цели. Это был кошачий ход рыси, скрадывающей насторожённого зайца. И однажды тот, кто кушал из одной чашки с Сахадзе, произнёс приговор:

— Их вложил Жора. Я отвечаю.

Жора отошёл от тяжких воспоминаний со свойственной молодости лёгкостью, забыл, потому что они ему были ис нужны. В день Святого апостола Иакова Заведеева, брата Иоанна Богослова, грузин играючи выхватывал из-под визжащего ножа пилорамы доски, подбадривая своего слабосильного напарника весёлой улыбкой.

Работа, конечно, не из лёгких, но уж не такая тяжёлая, как в шахте, где все враждебно человеку.

«Сильный горец, — позавидовал Жоре Упоров, — и сытый».

Часа через полтора он, шатаясь, отошёл от пилорамы:

— Дай передохнуть. Кончился!

Сахадзе отрицательно покачал головой, но сделал это по-дружески, чтобы не обидеть напарника:

— Не могу, дорогой. Ещё двадцать минут, сама остановится.

Он не знал — жить ему осталось того меньше. Именно в тот момент Вадим увидел за спиной Жоры приближающихся к пилораме Ираклия и Ворона. Они шли не очень спешно, но сосредоточенно, пытаясь преодолеть томившееся в обоих нетерпение. Да, в них жил скрытый, до времени укрощённый порыв, что-то похожее на изготовившуюся ярость. Так ходят на поединок непримиримые бойцы. Ираклий шагнул к улыбающемуся, раскинувшему объятья Жоре и вдруг исчез. Жора подпрыгнул, не успев потерять улыбки, опрокинулся спиной за станину.

Они все обговорили загодя…

Клешня Ворона скомкала лицо Сахадзе, утопив сильный палец в левой глазнице, вторая уцепилась за затылок, и обе разом дёрнули против хода пилы.

Упорову показалось — он видит крик среди брызжущей крови Жоры, который сплетается с натужным рёвом стального ножа, и, обнявшись, звуки взлетают в солнечное небо, а голова Сахадзе с открытым, но уже молчаливым ртом лежит в ладонях Резо Асилиани. Чуть погодя вор бросил её себе под ноги, брезгливо вытер тёплыми опилками забрызганные кровью руки. Вместе с Ираклием они подошли к помрачневшему бугру из власовцев. Ворон протянул ему монету:

— Мечи, Вано. Моя решка.

Бугор положил монету на жёлтый ноготь, стрельнул ею в воздух. Монета крутнулась играющим кусочком света, вернулась в ладонь бугра. Резо проиграл. Грузины обнялись со сдержанной теплотой. Ворон взял на себя рубильник и остановил пилораму.

— Жору казнил я, — Асилиани постучал себе по груди ладонью. — Один. Вы видели. Кто забудет — воры напомнят…

Он заглянул в лицо каждого с чёрной жестокостью и, легко наклонившись, схватил за ухо голову Сахадзе, которая все ещё продолжала молча кричать распахнутым ртом.

— Беликов! — распорядился бугор. — Встань на место Жоры, но если начнёшь, как в прошлый раз, филонить — пойдёшь в шахту!

Упоров стоял, опершись на штабель свежих досок и пытаясь забыть улыбку на лице Сахадзе в момент, когда нож уже терзал его шею. Он почему-то вспомнил живодёра, за которым бежал в детстве по пыльной улице весь в слезах. Живодёр тащил впереди на засаленной верёвке ничейную Жульку. Она была ещё жива. Он бежит, перебирая короткими ногами. Спина живодёра закрывает горизонт. Наконец они поравнялись.

— Стой! — кричит он. — Стой, дурак!

— Шо те надо?! — хозяин вялого голоса имеет быстрый бегающий взгляд. — Зачем звал?

Мальчишка не может решиться. Смотрит с ненавистью в заплаканных глазах.

— Шо те, спрашиваю? Она — ничейная. Иди лучше залезь к соседу в огород.

Вспотевший в ладони камень летит в чугунное лицо живодёра. Шмяк! Звук возвращается к мальчишке, как отрезвляющий укол. Живодёр потрогал щеку, выплюнул окурок. Мальчишка все понимает, но не бежит, сжав кулаки, смотрит в лицо врага уже сухими глазами.

— Шо ж, щенок, пора тебя учить вежливости.

Петля захлестнула шею и сдёрнула в пыль лицом.

Он увидел рядом вывалившийся язык Жульки, чуть правее — ногу живодёра. Его зубы ушли в вонючую тонкую парусину брюк с гневом, пойманного лисёнка.

Живодёр заорал, хотел отшвырнуть мальчишку другой ногой, но, не удержав равновесия, грохнулся оземь.

От ворот донеслось многоголосое «ура!», полетели камни. Пацаны всем скопом ринулись в атаку. Он сел и осторожно ослабил скользкую верёвку. Вынул из петли Жульку. Она умерла, но была ещё тёплой. Мальчик закрыл ей глаза, произнося при этом какие-то случайные, но очень важные на тот момент слова.

Сейчас он знал, почему вернулось детство сюда, где так по-рыцарски спокойно отрезали человеческие головы: не успел заступиться. Ребёнок был честнее, а смелость нерасчётливой…

«Пусть детское останется в детстве», — говорил он себе.

Говорил и ненавидел Ираклия, протянувшего ему руку:

— Здравствуй, Вадим!

Упоров не принял протянутой руки, густой голос прозвучал для него, как крик живодёра из детства. Глаза их встретились, и мир сузился до узенькой тропинки над пропастью. Они шли по ней с противоположных сторон.

«Он убьёт тебя, если ты не свернёшь…» Но тут же приказал, прекрасно понимая, что в том приказе не было разума: «Стоять! Ты не свернёшь!»

Грузин, должно быть, понял состояние бывшего штурмана, однако ему потребовалось время на то, чтобы остудить в себе слепой гнев недавнего убийцы. Ираклий опустил прозрачные веки, положив рядом с орлиным носом два павлиньих хвоста длинных ресниц, отчего жёсткое, холодное лицо обрело выражение глубокого страдания.

— Поверь, Вадим, простить было нельзя. Мы выпили с Резо самое горькое вино.

— Кровь?!

Он произнёс это слово, как вызов, хотел что-то добавить, но автоматная очередь у вахты прервала странный разговор недавних друзей. Зэки прекратили работу, повернулись в сторону выстрелов.

— Резо нет, — проговорил, не поднимая ресниц, Ираклий. — Мы ссоримся за человека, который положил под пули шесть жизней. Резо был вор и жил по своим законам. Жора — уполномоченный по делам религии. Разорял храмы, насиловал жён и дочерей священников, а кончил тем, что продал своих соплеменников. Его душа сгнила, он завидовал тем, у кого она сохранилась…

— У тебя она есть?!

Ираклий не ответил на вопрос. Повернулся к Упорову спиной; было непонятно, с чем уходит потомок грузинских князей, но ненависть к нему остыла, а прощенье ещё не пришло…

В столовую входили по одному с открытым ртом, куда пучеглазый, слегка глуховатый фельдшер вливал ложку противоцинготного средства — отвара столетника. Отвар разрушал печень, но в отличие от цинги, с больной печенью человек мог работать.

— Шире, шире пасть, божий одуванчик! — требовал заблатненный фельдшер.

— Что, тебе нельзя?! Может, лучку прикажете или чесноку? Открой хлебало! Открой, сказано!

Никанор Евстафьевич Дьяков прошёл мимо фельдшера, будто того и не было. Фельдшер увидел на лицах зэков скептические улыбки, психанул и ткнул, как вилы в сено, ложку с отваром в рот несчастного армянина:

— Ещё хошь?!

— Ны, ны, ны надо!

У высокого, с вислыми плечами зэка выскользнула из рук чашка баланды. По-вороньи каркнув, он попытался её поймать… безуспешно. Баланда выплеснулась на латанные штаны, а чашка заплясала по полу. Зэк поднял её, сгорбившись, подбежал к разливающему:

— Вы видели мою трагедию, Серафим Кириллович? Ну, хотя бы половинку.

— Вали отседова, жидовская морда! От педерастов жалоб не принимаем! — Серафим Кириллович угрожающе замахнулся. Зэк отскочил, развёл руками, будто сам удивлялся, что все ещё не ушёл на своё место. Разливала глянул ему вслед и окликнул:

— Эй, жидорванец! Канай сюда! Подогрею от доброты душевной. Смотрю на тебя, Лазарь, и думаю — хоть эта сука сидит, а не садит. Живи. Перед тем, как откинуться, я тебя отравлю.

Серафим Кириллыч посмотрел на зэка, как на рожающую крысу, плюнул в баланду и протянул Лазарю сухарь.

— О! — загудели вокруг. — Ну, ты мот, Кириллыч. Купец Балалайкин!

Лазарю зубы выбили на допросе. Он суёт сухарь за щеку, заливает баландой из чашки с пробитым дном.