Сестра милосердия - Колочкова Вера Александровна. Страница 9
– Да-да, я понимаю, конечно… Горе такое… – участливо закивала Таня. – А только… Никакой такой благодарности мне не надо, и не думайте даже! Я ведь не из благодарности, просто оно само собой так получилось…
– Да. Конечно. Само собой. Само собой…
Лицо Ады вдруг скукожилось в маленький жесткий комочек и стало похоже на сильно запеченное в печке яблоко, затряслось всеми буграми-морщинами. Прикрыв глаза, она без сил опустилась на стул, зарыдала сухо. Бабка Пелагея растерянно развела руки в стороны, быстро взглянула на стоящую столбом Таню, потом метнулась на кухню и вскоре вернулась, неся перед собой стакан с водой.
– На-ко, матушка, попей водички… – склонилась она участливо над Адой. – Ну, не убивайся уж так… Оно, конечно, шибко страшное дело, деток своих хоронить. Но, как говорится, Бог дал, Бог и взял…
– Мотенька, внучек… Ну что же ты… – отодвинув от себя бабку Пелагею, потянула руки к ребенку Ада. – Я ведь бабушка твоя родная… Иди ко мне, Мотенька…
– Ой, я прошу вас, пожалуйста… – суетливо шагнула от нее Таня, почувствовав, как забился, вжимаясь в нее, мальчик. – Я все понимаю и очень вам сочувствую, но… Нельзя его пока трогать… Вы поймите меня правильно…
– Но как же… Что же мне теперь делать? Не у вас же мне жить теперь! Мне похоронами заниматься надо… – тяжко и трудно, на вдохе, всхлипнула Ада.
– А вы на время его оставьте. Не надо ему туда, на похороны. Он и так потрясение сильное пережил, пусть здесь останется, а?
Ада замолчала, сидела, положив ногу на ногу, горестно задумавшись и слегка покачиваясь. Взгляд ее потух, ушел будто куда-то в пространство, только руки, казалось, жили сами по себе, отдельной от хозяйки жизнью. Руки нащупали висящую на спинке стула сумку, достали пачку сигарет, зажигалку, сунули тонкую длинную сигарету в губы. И пальцы сработали также автоматически, щелкнули ловко зажигалкой. Пламя долго горело перед ней впустую, пока она не сфокусировала на нем вернувшийся из неопределенности взгляд. Прикурив, она затянулась глубоко и жадно, и выходящий на выдохе дым, казалось, шел изо всех возможных мест – не только изо рта и носа, но и из ушей даже. Бабка Пелагея только сморщилась брезгливо, помахав перед собой рукой. Еще раз затянувшись, Ада заговорила тихо и хрипло:
– Вы знаете, Костя так долго ждал сына, так о нем мечтал… Нина, жена его бывшая, родить не могла, больная была очень. Все предлагала ему компромиссы какие-то, полумеры всякие вроде суррогатной матери… А он своего хотел, сына, наследника. Говорил – для кого работаю-то? Денег много, а сына нет… Хотя зачем я это вам все рассказываю? Вам-то какое до всего этого дело…
Отрывистые сухие фразы пролетали через облако табачного дыма, будто с трудом через него продираясь. Будто и не с ними она сейчас говорила, а бормотала сама себе под нос свое что-то, горестное, ей одной понятное. Потом замолчала надолго, затянувшись спасительным дымом так, что вялые щеки совсем провалились вовнутрь, и, выдохнув из себя очередное сизое облако, продолжила:
– Да уж, вам никакого дела до всего этого и быть не должно… Чего это я…
– Ну зачем вы так… – жалостливо проговорила Таня, подойдя к старухе сзади и тронув ее за плечо. – Мы с бабушкой очень вам сочувствуем, поверьте… Вы рассказывайте, пожалуйста! Нам правда есть до всего этого дело, и вам легче будет… Насколько это возможно, конечно…
Ада снова задрожала лицом, потянулась рукой к глазам, отставив сигарету. Потом, будто преодолев что-то в себе, снова затянулась, заговорила короткими отрывистыми фразами, будто хлестала плетью по запоздалой своей материнской виноватости. Фраза – удар плетью. Еще фраза – еще удар…
Из короткого этого и горестного рассказа Таня одно поняла – не особо со своим погибшим сыном Ада ладила. А вернее, вообще не ладила с самого его детства. Все они боролись друг с другом… непонятно за что. Характеры у обоих жесткие, видно, были, непокладистые. А потом сын, став взрослым, взял вроде как в этой борьбе верх над Адой – материально опекать ее начал. Вроде как подавил ее волю. Отправил ее на жительство во Францию вместе со своей младшей сестрой. И содержание на это жительство вполне достойное определил. И поступком этим, по словам старухи, совсем будто от них отдалился. Долго они там, во Франции, ничего о его жизни не знали. Ни как он со старой женой развелся, ни как на малолетке-модели женился… Потом, правда, привез ее один раз в Париж, показал им…
– … Я тогда только глянула на нее, так и подумала сразу – хлебнет он с этой вертихвосткой горя… Ну какая она ему жена, эта Анька? Глупое кудрявое создание… Одно и достоинство, что хитрости много. У таких бабенок вообще хитрости больше, чем ума. Забеременела быстро, вот он с Ниной и развелся. Потом Матвей родился. А какая из Аньки мать, она и сама еще в куклы не наигралась! Мотя с няньками больше времени проводил, чем с родителями. А недавно Костик позвонил мне – забери, говорит, его, у меня здесь неприятности. А я рассердилась. Сам, говорю, дурак, раз на малолетке женился. Не слушал никогда мать – вот и получай, мол… Да и не умею, говорю, я с маленькими, и Мотя меня не знает совсем, и не привыкнет он ко мне… Откуда ж я знала, что неприятности эти вот так вот обернутся? Прости меня, сыночек, прости…
Она снова затряслась в плаче, осыпая пепел с сигареты на домотканый разноцветный коврик. Потом вздохнула глубоко и будто собралась вся. Затянувшись в последний раз, стала оглядываться лихорадочно в поисках пепельницы.
– Давай уж сюда, сердешная, – забрала у нее из пальцев окурок бабка Пелагея. – Пойду в форточку выброшу, чтоб не пахло табаком здеся. Дитю это шибко вредно…
– Ада, а вы оставьте Отю… Ой, то есть Матвея, у нас. Хотя бы на время. Пусть он отойдет немного. А там видно будет, – тихо попросила Таня. И не попросила даже, а будто вопрос робкий задала, не надеясь на положительный ответ.
Ада подняла на нее глаза, переспросила удивленно:
– Как это – оставить? Ты чего говоришь такое, девушка? Как это я внука своего родного, и вдруг оставлю неизвестно кому?
– Ну почему – неизвестно кому… Просто в тот момент я рядом оказалась, и… ну как бы вам это объяснить… Он теперь за меня цепляется все время. Может, у него ассоциации какие-то подсознательные возникают… В общем, нельзя его пока отрывать, иначе только хуже сделаете! Оставьте, Ада. Пусть ребенок отойдет немного!
– Да вам-то это зачем? Не пойму я что-то. Он ведь вам никто, чужой ребенок…
– Я не знаю, зачем, – пожала растерянно плечами Таня. – Просто жалко его, и все. Да и привязаться я к нему успела. На работе сегодня места себе не находила – беспокоилась очень. Домой бегом бежала…
– Ну, не знаю, не знаю…
– Да вы не сомневайтесь, Ада! У нас ему хорошо будет! А вам все равно пока некогда им заниматься – у вас горе такое…
– Ну что ж, может, и правда… Может, и правда пока оставить, раз вы так… к нему прониклись. Потом я, бог даст, в себя приду и займусь уже его судьбой. А пока что ж, пусть. Недельку-другую пусть у вас побудет. Ну, может, месяц… Только вот условия у вас, конечно, не ахти…
Она оглядела комнату скептически, задержала долгий взгляд и на спинке никелированной бабкиной кровати, и на Танином допотопном диване-книжке с плюшевым на нем покрывалом, и на ярко-красном синтетическом ковре, гордо украшающем стену, и на большой хрустальной вазе на трельяже, празднично переливающейся всеми отмытыми до блеска гранями.
– Да уж, обстановочка… – грустно что-то про себя констатировав, тихо произнесла она. Получилось это у нее совсем даже не обидно. Просто грустно очень, и все. Да и не до обид сейчас было Тане и бабке Пелагее. Соглашалась Ада Отю оставить, и ладно. И бог с ней. Пусть говорит, что хочет…
– Ой, да чего там? – махнула рукой примирительно бабка Пелагея. – Обстановка у нас вся как есть замечательная. И спать есть где, и помыться тоже, и супу наварить…
– Ну все равно, знаете… С ребенком оно всегда очень хлопотно… – будто до сих пор сомневаясь в правильности своего решения, медленно проговорила Ада. – Да и накладно…