Пленники Раздора (СИ) - Казакова Екатерина "Красная Шкапочка". Страница 28
И вот теперь крефф думал, может, сходить к болезной? Хотя, спит ведь. И выуч, который её караулит — тоже. Чего баламутить их? Обережник, не раздеваясь, рухнул на лавку, завернулся в одеяло и попытался заснуть. Увы. Дрёма не шла.
Он уже и воды поднимался попить, и дров в очаг подкинул, и весь сенник смял, вертясь, а сна ни в одном глазу. Отлежав бока, колдун всё-таки поднялся, набросил на плечи тулуп и вышел в тёмный коридор.
…Светла металась на лавке, пыхая жаром, как печка.
— Иди, поспи, — кивнул Донатос Любору, едва сидящему от усталости. — Иди, иди. Я с ней побуду.
Парень благодарно кивнул:
— Тут в миске вода с уксусом и тряпица — протирать её, вот — питьё, если попросит, а ведро под лавкой…
Выуч ушел. Сделалось тихо… Лишь потрескивала лучинка, да девка металась на сеннике, то сбрасывая с себя одеяло, то бормоча, то порываясь встать.
Обережник смотрел в меловое лицо, скулы на котором теперь выступали особенно резко. Глаза ввалились и вокруг них залегли фиолетовые тени, в уголках рта — скорбные складки.
— Свет ты мой… — тихо прошептала вдруг девка. — Пришёл?
Крефф кивнул:
— Пришёл.
Дурочка улыбнулась, и в разноцветных глазах отразились разом грусть и вина:
— Замаяла я тебя, — сказала она. — Но всё. Скоро уж. Ты ступай. Отдыхай.
Донатос напрягся:
— Чего «скоро»? — спросил он голосом, в котором послышалась гроза.
— Закончится всё скоро… — прошептала блаженная и коснулась бескровной ладонью его плеча. — Много ты зла сделал. И мне, и другим. Но и добра немало.
Он глядел на неё, не понимая. А девушка продолжила:
— Боли в тебе много. Обиды ты прощать не научен, оттого и маешься. Я же вижу. Зло ты копишь, и избавиться от него не умеешь. Разъедает оно тебя. Потому и мира в душе нет, потому и в сердце пусто. Тёмный ты. Как мглой ночной окутанный. Я вижу. Помнишь, как озлился на меня первый раз? Когда приехала только. Не помнишь? Весь ты чёрный был. От страха. От гнева. От беспомощности. По всей крепости волнами твоя Сила расходилась. Тебя душила, меня душила. Жалко тебя стало… так жалко… Беды б ты наделал, кабы не я… А на мне сердце сорвёшь и легче вроде. Злоба из души уходит…
Ее голос становился всё слабее, всё тише, пока не перешел, наконец, в невнятное бормотание.
Обережник слушал бессмысленный лепет, и будто стужа прихватывала его за сердце. Не было ни во взгляде, ни в речах скаженной безумия. Лишь робкая нежность, лишь умиротворение. Светла, словно хотела сказать всё то, о чём до сей поры молчала. Словно понимала — другой возможности поговорить между ними уже не случится.
Девушка затихла, вытянулась на лавке, прикрыв глаза, и задышала прерывисто, неровно. Донатос достал из миски с уксусом тряпицу, отжал, взялся протирать полыхающее тело. А в душе горькой волной поднималось понимание: а ведь правда. В каждом слове её — правда. Оттого и послушники полюбили беззлобную дуру, что видели, как наставник, вымещаясь на ней, делается мягче с ними. Нет, злоязычия его это не умерило, но лютости и жестокости поубавило. Примечали диковинную перемену и прочие. Да и он сам… вроде злила девка сумасшедшая до душевного выворота, гнев на неё душил! Но сходил этот гнев очистительной волной, уносил из сердца злобу.
Пока он сидел и размышлял, по телу блаженной прошла крупная дрожь. Светла вдруг широко-широко распахнула глаза, вздохнула судорожно и хрипло, вцепилась в руку обережника белыми холодеющими пальцами, а потом вдруг ослабла на своём сеннике. И грудь больше не вздымалась.
Колдун некоторое время смотрел остановившимся взглядом на вытянувшееся тело. Затем бросил тряпицу в миску с водой. Привычным движением пощупал живчик на шее девушки. Тихо. Пощупал запястье, словно надеясь ещё на какое-то чудо. Поднес ладонь к приоткрытым губам.
Лучинка по-прежнему потрескивала в светце, за окном подвывал ветер и неслись по небу черные тучи. А Светла умерла.
Что-то произошло со временем. Оно словно перестало быть. Остались лишь тишина, темнота и боль. Сиплое дыхание раздирало грудь, казалось, каждый вдох и выдох длится целую вечность. Приходили и уходили оборотни, слышался во мраке шелест мягких шагов. А больше ничего.
Сколько дней миновало с тех пор, как его бросили сюда — в это царство холода и тьмы? Наверное, много.
Руки узнику давно не связывали. Зачем? Изгрызенный, обескровленный он уже не мог сопротивляться. Только лежал, скорчившись на полу, и сипло дышал. А ещё ждал. Ждал, когда всё закончится, ведь должно закончиться рано или поздно. Так и случилось.
Она вернулась.
Вошла, неся с собой запахи леса — острые, пряные, свежие. Опустилась рядом на каменный пол. Привычно дёрнула за уже порядком отросшие волосы:
— Не сдох? — и сама себе довольно ответила: — Живой… А хочешь, выведу на свободу? Хочешь, скотинка? Что? Уже и не вырываешься?
Он молчал.
— В лесу сейчас весна. Ты ещё помнишь, что такое весна?
И ущипнула за плечо, рассылая леденящий холод по телу.
Он помнил. Запах земли и мокрых деревьев. Тёплый ветер. И небо… голубое-голубое с облаками белее снеговых шапок. Он неправильно жил. Не ценил всё это. Не замечал даже. Весна… Тут темно, а там — солнце, и в кронах играет ветер. Хотя нет, врет ведь. Рано ещё для весны, да и пахнет от волчицы снегом и стужей. Издевается. Он не так уж здесь и давно, если подумать.
Подумать… подумать… мысли еле ворочались. О чём подумать?
— Тепло и вот-вот проклюнутся листья, — произнёс женский голос.
«Тепло…»
Легкая рука легла на затылок. Надавила.
Хранители, как же больно!
— Хочешь, выведу? Хотя бы подышишь перед смертью не этой своей вонью.
«Отстань».
— Отойди от него.
Этот равнодушный приказ принудил волчицу оставить пленника в покое. Откуда-то сверху прозвучало насмешливое:
— Жив? Это хорошо. Ну, как? Может, всё-таки хочешь поговорить, Охотник?
«Нет».
— Подумай… Хорошо подумай. Иначе ещё долго проваляешься тут между жизнью и смертью.
«Потерплю».
— Как хочешь.
Оборотень опустился на корточки рядом с полонянином и приподнял тому заплывшее веко.
— Посмотри на меня.
Узник с трудом разлепил другой глаз.
«Ну, смотрю».
Темнота и мерцают звериные зрачки. Эка невидаль.
Серый внимательно глядел человеку в глаза, словно надеясь прочесть в них страх или колебания. Но вместо этого видел лишь равнодушие. А левый и вовсе оказался затянутым кровяной пеленой. Видать, незрячий. Но Охотник этого ещё не понял.
Волколак кивнул на стоящую рядом женщину. Та замерла, напрягшись, как перед прыжком. Злится.
— Гляди. Она не хочет, чтобы ты помер.
«Знаю».
— Злая баба, как пиявка, пока крови не насосётся — не отстанет, — ухмыльнулся оборотень. — Что ж, раз ты не хочешь говорить…
Он поднялся.
— Еда — она и есть еда. — Вожак щелкнул пальцами и повернулся к волчице: — Зови их.
Фебр бессильно уткнулся лбом в пол.
Он сложил ей руки на груди и потянулся к узкой полоске холстины — подвязать. Перекинул ткань через тонкие запястья, взялся было затягивать узел, но в этот миг Светла судорожно вздохнула и распахнула глаза.
Донатос отпрянул и встряхнул рукой, на пальцах которой тот же миг вспыхнули голубые искры. Не может девка переродиться за столь короткий срок, но…
— Свет ты мой ясный… — прошептали бледные губы.
Разноцветные глаза заглянули в душу, и не было в них даже отголоска тёмной страшной жизни. Лишь привычные уже тоска и любовь.
Блаженная зашлась трудным кашлем, скорчилась, потом опять сипло вздохнула, вцепилась обережнику в руку, зашептала:
— Ты уходи, уходи… Не надо глядеть…
Колдун стиснул тонкие плечи:
— Да что с тобой такое?! — прорычал он.
А скаженная сипло пробормотала:
— Умираю я. Зачем глядеть?
Её колотило в ознобе, Донатос ещё укутывал девушку в одеяло, давал питьё, а потом она отяжелела в его руках и по телу вновь прошла волной агония — встряхнула, выгнула, заставила трепыхаться, будто раненую птицу.