Пленники Раздора (СИ) - Казакова Екатерина "Красная Шкапочка". Страница 46
— За понесённое. И вопить нечего. Чай не баба. Идём.
Последнее было обращено уже Люту.
Девушка толкала его в спину, выводя с торжища едва не бегом, а когда выбрались с людной площади в переулок, рывком развернула к себе:
— Ты чего творишь, а? Я тебя на цепь посажу, как собаку, если будешь на людей кидаться. Понял?
Видимо, она сказала это с особенным чувством, потому что оборотень попятился и остановился, лишь когда упёрся спиной в высокий забор.
— Понял.
— Это что такое было? — сгребла его за грудки обережница. — Отвечай, скотина припадочная!
— Я… он толкнул! Сильно! Откуда я знаю, чего он пихается?
Собеседница недобро усмехнулась:
— Ишь, как запел… То любое смятение по запаху чуешь, а то понять не смог, что толкнули не со зла. Говори, пока прямо тут не прибила!
Лют потряс головой, будто нашкодивший пес.
— Не знаю. Разозлился.
— Почему? Что тебе такого сделали?
Волколак переступил с ноги на ногу и ответил тихо:
— Ты думаешь — треть оборота в теле волка за полторы седмицы — это довольно для того, чтобы не переяриться?
Девушка застонала зло, устало и досадливо одновременно:
— Как же ты мне надоел… Вот ведь наказание!
— Лесана, — он стиснул её в плечи и взмолился. — Отпусти меня! Ночью нынче. Отпусти.
— Зачем ночью? Прямо нынче и отпущу. К Хранителям.
— Да нет же! — оборотень её встряхнул. — Помнишь, Орд вчера говорил, мол, тут стая кружит. Раз кружит и жрёт случайных путников, значит, дикие. Раз дикие, значит, толкового вожака у них нет. Отпусти! Я перекинусь, ты ошейник застегнсшь. Я через пару ночей их к тебе выведу. Куда скажешь. Ты ведь знаешь, я вернусь, если ошейник не снимешь. Я не смогу в человека перекинуться. Сам вернусь. Отпусти! У меня рассудок мутится и в груди печет. Да ещё злость эта…
Он говорил, захлебываясь словами.
— Успокойся.
Обережница положила ладонь на вспотевший лоб оборотня.
— Успокойся. Я поняла. Отпущу. До вечера дотерпишь?
Ходящий кивнул.
— Идём обратно.
Девушка взяла его под руку, будто тяжелобольного, и повела прочь. Они шли молча весь остаток пути. И лишь у самых ворот сторожевого подворья Лют совладал с собой и заметил насмешливо:
— Эк ты ко мне жмешься! Уйду — скучать будешь?
— Ступай уж… — вздохнула Лесана и добавила: — Трепло.
Пшеница, щедро рассыпанная по двору, не помогла. Этой ночью Айлиша снова пришла. Тамир устало спросил её:
— Что тебе надо?
Она молчала, только смотрела мутными белесоватыми глазами.
— Чего ты хочешь? — снова спросил колдун.
Девушка ответила мёртвым, лишённым всякого чувства, пересушенным голосом:
— Умереть.
— Ты уже мертва, — сказал он. — Прекрати ко мне приходить.
Покойница усмехнулась. Губы растянулись, открывая почерневшие дёсны.
— Я не могу умереть, — промолвила она.
— Я тебя упокоил, — напомнил обережник. — Упокоил и закопал. Уходи.
— Нет!
И лицо её в этот миг сделалось таким злобным, что Тамир отшатнулся. Он никогда прежде не видел, как Айлиша злится, ведь она всегда была улыбчивой и тихой. А эта — мёртвая — вдруг рассвирепела, ощерилась по-волчьи, в мутных глазах полыхнула ярость, а неровный шов, стягивавший кожу на лбу, лопнул. Мертвая плоть повисла лоскутом и взялась извиваться, елозить, будто хотела, но не могла прильнуть обратно.
— Мне больно… я хочу тишины… и темноты. Но зовут… страдают…
Упыриха протянула потемневшие от тления руки к жениху:
— Устала я. Пусти погреться.
Она сказала это тем чистым ласковым голосом, который Тамир уже и позабыл, как звучал.
— Пусти погреться… — снова припросила Айлиша.
И он не смог отказать этой мёртвой, тронутой гниением девушке с переломанным обезображенным телом. Всё одно — случившееся лишь сон.
— Грейся, — колдун перехватил тонкие пальцы, заранее зная, что ощутит: плоть под его руками будет холодной, скользкой и сразу же начнет сползать с костей. — Грейся…
Ее руки оказались ледяными, но живыми.
Тамир смотрел, как синюшная кожа наполняется красками жизни — белеет, розовеет, как бегут вверх по жилам целительные токи его Дара.
Они стояли, переплетя пальцы. Она улыбалась. На щеках цвёл румянец. И мягкие волосы блестели, рассыпавшись мелкими кудряшками. Колдун глядел на ту, которую уже давно забыл. Она была жива. А ему стало холодно. Лютая стужа поднималась к сердцу. И по пальцам поползли гнилостные пятна. Он отметил это вскользь, даже без досады. Но она увидела и испугалась. Глаза распахнулись в ужасе.
— Нельзя! Долго — нельзя!
Она попыталась вырваться, но он не дал.
— Запомни: долго нельзя! — взмолилась навья.
Он покачал головой, стискивая её пальцы ещё крепче. Пускай. Всё равно.
— ТАМИР!
И колдун проснулся, рывком садясь на лавке.
Хран грелся у остывающего кострища. Угли едва рдели. Подбросить бы веток, но нельзя — глаза привыкнут к свету, потом ослепнешь.
— А ежели обманет? — спросил обережник девушку, устроившуюся рядом на поваленном дереве.
Та пожала плечами:
— Не должен. Но, если бы я ему верила, тебя бы звать не стала.
— Ну, а не придёт коли?
— Придёт, — убежденно ответила Лесана. — Науз с него никто не снимет. Значит, перекинуться он не сможет, то есть рано или поздно одичает. А они этого пуще смерти лютой боятся.
Ратоборец недоверчиво покачал головой:
— А ежели Осенённых приведет?
Собеседница развела руками:
— Как он их приведет? Он же в волчьей шкуре говорить не может.
Оборотень обещал вывести дикую оголодавшую стаю к маленькому хутору, раскинувшемуся в нескольких верстах от Старграда, аккурат на засидку обережников. Вот они и затаились тут нынче. Хорошо ещё не шибко морозная ночь выдалась. А то околели бы, покуда дождались.
Словно в ответ на мысли Лесаны в чаще раздался протяжный волчий вой. Потом, после несколько мгновений тишины, повторный, но уже короткий, отрывистый…
Лют.
Вздели тетивы, приготовили стрелы. Снег нынче не сыпал, ветра тоже не было. Ещё и луна висела. Повезло.
— Ну, я пошла.
Лесана подхватила оружие и направилась прочь — к развесистому дереву.
Могучий ясень когда-то расщепило ударом молнии, и теперь в изломе толстого ствола удалось с удобством устроиться для стрельбы.
Тамир сидел на противоположном краю поляны на трухлявом пеньке, застеленном войлоком, и скучал.
— Наконец-то, — проворчал колдун, когда Лесана прошла мимо. — Я уж думал, он ждёт, покуда мы заживо замёрзнем.
Он тоже на всякий случай изготовился для стрельбы, хотя нынче должен был просто приманивать зверей. Сидит себе человек посреди полянки: заплутал, озяб, напуган… А что он обережным кругом обнесён — так то не видно.
Лесана очертила место своей засидки и приготовилась.
Снова короткий вой. Значит близко. Девушка достала из тула стрелу.
Волки вынеслись на поляну и замерли, любуясь на добычу.
Добыча печально сидела на пне. Вот встала во весь рост. Даже бежать не может. Ноги отнялись.
Вожак отделился от стаи и утробно зарычал.
— Боюсь, — сказал в ответ Тамир.
Звук человеческого голоса словно подстегнул оголодавших зверей. Они ринулись вперёд — к тому, кто пах так сладко и вожделенно. Лишь вожак распластался в сугробе и стал быстро-быстро отползать обратно в чащу. Ловок!
А в следующий миг жалящие стрелы обрушились на ничего не подозревающих волков. Стая распалась на беспорядочно мечущиеся визжащие тени. Кто-то крутился волчком, со стрелой, засевшей в спине, кто-то катался по земле, иные падали замертво. Но те, кого ещё не настигла погибель, рвались к добыче. Ошалевшие от голода и запаха человека, они утратили страх и чувство опасности, рычали, кидались, не в силах переступить обережную черту.
Тамир хладнокровно пускал стрелы в оскаленные морды. Убить он не мог. Но чуть ослабить и упростить задачу ратоборцам ему было вполне по силам.