Пленники Раздора (СИ) - Казакова Екатерина "Красная Шкапочка". Страница 66

— Жалеешь? — усмехнулся он. — Это зря. Жалость — право сильных. А ты не сильнее меня.

Обережница внимательно посмотрела на волколака. Тёмные силы и тёмная правда жили в душе у Люта. И если даже казался он иной раз человеком, то потом дорого приходилось платить за самообман.

— Нужен ты мне, — огрызнулась девушка, которой, несмотря на обидный щипок, всё равно было его жаль.

Никогда прежде она не видела у обыкновенно беспечного оборотня такого мёртвого лица, как нынче.

— Лучше вот что скажи, — вытянулся на соломе её собеседник, впадая в привычную беззаботность. — Кто тебя испортил?

— Что? — Лесане показалось, будто сердце у неё застыло, а потом обвалилось, словно в пропасть рухнуло.

Лют ухмыльнулся:

— Ты вкусно пахнешь, я же говорил. Но невинные девушки… у них другой запах. Вот я и спрашиваю, кто тебя испортил?

От унижения и обиды у Лесаны заложило уши, кровь прихлынула к лицу, а ладони, наоборот, стали ледяными. И только в груди билось тяжко, надрывно: бум-бум-бум! Весенняя ночь понеслась хороводом вокруг телеги, мир зашатался. Язык словно прилип к небу. В висках грохотало, грохотало, грохотало…

— Лесана, — голос Люта донёсся словно издалека.

Руки у него были обжигающе горячими, и когда он встряхнул её за плечи, показалось, что на коже под одеждой останутся красные пятна ожогов.

Девушка высвободилась.

— Ложись спать, — сказала спокойно и ровно. — Поздно уже.

Но те же самые горячие ладони развернули её лицо. Звериные глаза мерцали в темноте:

— Скажи, ты отомстила?

Она не сразу поняла, что он у неё спрашивает.

— Ты отомстила за себя? — Лют смотрел требовательно и зло.

Слепая паника отступила, вернув запахи ночи, шум деревьев, лёгкое дуновение ветра.

Лесана с трудом сглотнула. Во рту было сухо.

Отрешённо и устало обережница вспомнила бледного, осунувшегося Донатоса, готового опуститься на колени. Вспомнила его глаза, полные мольбы. Вспомнила его покорную готовность унизиться и ответила:

— Да.

Оборотень будто успокоился:

— Это хорошо. Месть утешает и побеждает страх.

Лесана безо всякого выражения сказала:

— Месть убивает. Наказание — учит.

Она повторила слова наставника, надеясь, что Лют её поймёт и отстанет, но волколак фыркнул, давая понять, что не считает подобные измышления верными и даже достойными внимания:

— Большинство ничему уже не научить. Так что не стоит тратить на них и без того короткий, отмеренный нам срок. Лучший способ усмирить всякую погань — убить её.

Девушка повернулась к собеседнику:

— Значит, мне следовало убить тебя ещё тогда? В той деревне?

Оборотень ухмыльнулся:

— Это избавило бы тебя от множества хлопот. А от этой беседы — уж точно. Но, помимо мести и злобы, есть ещё выгода. Ты оставила мне жизнь из здравого смысла. Да и, опять же, за что тебе мне мстить?

Он посмотрел на Лесану с лёгким прищуром:

— Знаешь, об одном жалею…

Девушка глядела на него, пытаясь понять, зачем он завёл этот разговор? Для чего? Сделал ей больно в отместку за то, что пожалела? Или давно хотел ужалить, дать понять — нет у неё от него никаких тайн, всё, как на ладони. И если удаётся ей иногда оказаться сильнее и умнее, так то потому лишь, что он позволяет. А захочет — найдёт, на что надавить.

Она молчала.

— Не хочешь выведать, о чём? — развеселился Лют. — Даже не спросишь?

Обережница отвернулась от него, легла на бок и укрылась меховым одеялом. Не хотелось ей больше с ним говорить. И знать его не хотелось. И видеть. И слышать.

— Злишься… — сказал удовлетворённо волколак. — Злись. Злость лучше жалости. И всё-таки обидно, что я не знаю, как ты пахла прежде…

Лесана стиснула зубы, призывая на выручку всё своё терпение, всю силу воли, чтобы не развернуться и не удавить волколака тем самым наузом, который болтался у него на шее.

Нынче Клёна отвоевала себе право приходить в лекарскую. Как бы ни сновали выучи, как бы ни были заняты креффы, но только и им требовались сон и отдых. Девушка набирала на поварне корзину еды и относила в Башню целителей. Там же собирала грязные простыни и повязки — всё дурно пахнущее, на вид отвратительное.

Но она не брезговала и не морщилась. Стирала, полоскала, кипятила, сушила. Всё молча, с выражением сурового сосредоточения на лице. Решила ведь не плакать, а теперь выходило, что и улыбаться разучилась. С подругами не виделась. После утренней трапезы спешила на занятия к Ольсту, где прилежно училась грамоте, чертила палочкой на вощеной доске, складывая резы в слова. После урока помогала на поварне, затем несла лекарям обеденную трапезу, забирала горшки из-под утренней снеди и новую стирку.

Фебра она видела мельком несколько раз. В саму лекарскую девушку не пускали, да она и не смела проситься. Хорошо, хоть так дозволяли приходить.

Ихтор осунулся за эти дни. Словно высох. Клёна догадывалась, целительство дается ему тяжко — израненный обереженик был настолько плох, что саму жизнь в нём удерживали силой. А на поправку он никак не шёл. Так и повис между бытием и небытием.

Через несколько дней после того, как Клёна сожгла материну шаль, в мыльню, где девушка ожесточенно стирала кровяные повязки, заглянула Ходящая, которую привезли в Цитадель вместе с Фебром.

— Вот ты где, а я ищу, — волчица зашла в душную, туманную от пара, залу.

— Ищешь? — Клёна вытерла со лба испарину. — Зачем?

— Узнать хотела, как тот Охотник.

Клёна отложила в сторону отжатую холстину и сказала:

— Плохо. И не там, и не здесь.

Ходящая кивнула задумчиво, а потом попросила:

— А проводишь меня к тому, кто его лечит?

Собеседница окинула её внимательным цепким взглядом и сказала:

— Это ты у Главы спрашивай. Я тут не распоряжаюсь.

С этими словами он подняла с осклизлой лавки кадку с мокрыми тряпками и вышла в раздевальню.

Волчица проводила девушку задумчивым взглядом.

…Снова они встретились к вечеру. Клёна принесла целителям трапезу и первой, кого увидела, войдя в Башню, была Ходящая. Та стояла рядом с Клесхом и что-то говорила внимательно слушавшему её Ихтору.

Мужчины оглянулись, когда услышали, что входная дверь хлопнула. Клёна вопросительно поглядела на отчима — можно входить или нет? Он кивнул, и падчерица пристроила корзинку на край стола, взялась накрывать.

— Отними ему ногу, — услышала девушка слова Ходящей. — Она гниёт. Оставишь — парень не выживет.

Ихтор качал головой:

— Отнимем, всё одно умрет. Не перетерпит. Пойми ты это. И травами дурманить нельзя — сердце едва бьется.

— Да он у меня на сломанных ногах две седмицы по лесу шёл! — в сердцах воскликнула его собеседница. — И дошёл! Дай хоть попробовать.

Целитель перевел взгляд на Главу. Тот сказал спокойно:

— Парень умирает. Если ногу оставить — не жилец уж точно. Если отнять, может, выдюжит, — и закончил: — Хоть попытаемся. Мара, когда?

Клесх повернулся к Ходящей.

Та задумалась.

— На рассвете лучше всего. Выспаться надо. Ввечеру за такое только дураки берутся. Да и целитель ваш, аж шатается, — она кивнула на Ихтора. — Того гляди, помрёт раньше чем тот, кого лечит.

Клёна выставила из корзинки снедь, молча забрала ведро с окровавленными повязками и вышла, будто всё происходящее её никак не касалось.

И только на крыльце привалилась спиной к щербатой каменной стене Башни, силясь объять рассудком страшную мысль: завтра утром. Всё решится завтра утром.

Зря она сожгла свою шаль так рано…

Вечер стал пронзительно-синим, когда в дверь Клёниного покойчика поскреблись. Девушка отложила дощечку вместе с писалом, которым царапала резы, и сказала:

— Заходи.

Она думала это кто-то из подружек: Нелюба с опухшим от слез лицом или виноватая тем, что не имеет никаких скорбей, Цвета. Но на пороге стояла Ходящая. И светлая косища свисала ниже колен.