Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака - Демина Карина. Страница 45

Памятью о панне Алиции осталась широкая улица с белыми тополями, домами, облицованными розовым камнем, да бронзовая статуя женщины в роскошном старинном наряде.

Ныне место сие было престижным и дорогим, невзирая на некоторые неудобства, каковые испытывали жители, поелику и сама улочка, и дома, на ней возведенные, были признаны историческим наследием, а потому обращения требовали бережного…

С этой мыслью Себастьян торжественно опустил бронзовый дверной молоток на бронзовую же нашлепку, прикрепленную к двери недавно. Вместо обычного стука раздался мелодичный перезвон, в котором можно было угадать фривольную мелодию из популярной оперетты.

Дверь открыл высокий, мрачного вида господин в сюртуке и парике.

— Полиция, — сказал Себастьян, разглядывая сюртук, расшитый золотом по золоту. — К панне Эугении…

И карточку положил на золоченый поднос, который господин держал на вытянутой руке.

В дом впустили не сразу.

Сперва, когда дверь закрылась, Себастьян удивился: этакого не позволяли себе даже титулованные обитатели Белого города.

Потом разозлился.

И почти отступил, желая заглянуть в узкие окна, забранные решетками, но дверь вновь открылась. И давешний господин, отвесив низкий поклон, пророкотал:

— Ждут-с. В гостиной-с. Извольте ваши шляпу и хвост…

— Не изволю, — буркнул Себастьян, по ступенькам поднимаясь с немалой опаской. Господин, служивший при доме не то дворецким, не то лакеем, доверия не внушал. — Хвост не отстегивается.

— Сочувствую.

И физия-то каменная, аккурат такая, которая бывает что у хороших дворецких, что у отменных мошенников, притворяющихся дворецкими. Но шляпу и перчатки все ж пришлось оставить на очередном подносе, то ли золоченом, то ли золотом, всяко вида превнушительного.

— Прошу вас. Следуйте-с…

В доме было богато.

Многоцветные обои. Картины, висевшие столь густо, что разглядеть эти самые обои, появись у Себастьяна подобное желание, было бы презатруднительно.

Статуи мраморные.

Вазы золотые.

И чучело бурого медведя, стоящего на задних лапах. В передних медведь держал очередной поднос — Себастьяну подумалось, что покупали их, верно, оптом, спросив за то немалую скидку. На подносе лежала книга внушительных размеров в красной сафьяновой обложке, щедро украшенной каменьями.

— Это что? — Книга выглядела подозрительно и вызывала вполне естественное желание — изъять.

— Благодарности. — Лакей глядел на Себастьяна свысока, и в глазах его пустых виделась жалость. — Гости благодарят панну Эугению…

— За что?

— За все.

— Ах, за всякие пустяки… не стоит вашего внимания… Лютек, спасибо… можете быть свободны… хотя нет, пусть в малую гостиную подадут чай… у нас ныне замечательный чай. Мой супруг прикупил по оказии, истинно цианьский. По пятнадцати злотней за гривну. [3]

Этакий чай и поперек горла встать может.

— И пирожных подай! — крикнула панна Эугения вслед. — Тех самых, которые из королевской кондитерской…

Повернувшись к Себастьяну, она пояснила:

— Мы для родственников берем, которые попроще, в местечковой… все одно Жоржиковы тетки в хороших пирожных ничего не понимают, так что зазря тратиться? Вы уж извините, что ждать пришлось… Лютеку велено, чтоб без докладу никого не пускал, а то ходят тут и ходят…

— Кто ходит?

— Ах, кто только не ходит! Все больше просители… знаете, почему-то думают, что ежели Жоржику удалось заработать злотень-другой, то он просто обязанный этим поделиться… он, конечно, делится. Давеча вот храму отписал пять тысяч на кровлю. Памятную табличку за то обещались. Но ведь всем и каждому давать, этак и разориться недолго…

Она шла по узкому коридорчику, и пышные юбки колыхались, задевая стены.

— Ваш супруг…

— Жидомир Бергуш-Понятовский… вообще-то он урожденный Цуциков, но взял мою фамилию. Согласитесь, что Жидомир Бергуш-Понятовский звучит куда как благозвучней.

Себастьян согласился.

— У него заводики… мыловаренные… с дюжину. И еще иного, по мелочи… там мануфактурка, там фабрика… понимаете?

— Понимаю.

— Чудесно! Мы в Познаньск недавно перебрались, в позатом годе. Я Жоржику говорила, что нечего в провинциях делать. Там небось ни обчества пристойного, ни жизни светской…

Панна Эугения остановилась у двери и опустила очи долу. А Себастьян не сразу понял, что дверь эту требуется отворить.

— У вас… чудесный дом, — сказал он, стараясь сгладить неловкость.

— Ах, вы мне льстите…

Льстил. И лесть эта далась Себастьяну нелегко.

Золото.

Всюду золото.

Золотой шелк стен. И золотой бархат гардин. Золотой атлас с золотым же шитьем на низеньких креслицах. Золоченое дерево… золотые узоры на мраморе камина. Золотая посуда.

— Неужели вы самолично… — Себастьян обвел все золотое великолепие рукой.

— Конечно… неужели я могла доверить свой дом кому-то?

Платье на панне Эугении тоже было золотым, чрезмерно тяжелым для лета, но явно недешевым.

— Столько труда… столько труда… вы представить не можете…

Себастьян такое действительно представлять не мог и, главное, не желал.

— Вы присаживайтесь, а Розочка сейчас спустится… ей надобно туалету обновить. — Панна Эугения присела на самый краешек кресла и, проведя по обивке ладонью, пожаловалась: — Цены в Познаньске несусветные! Приличную ткань дешевле, чем по двадцать сребней за аршин, не сыскать… эта и вовсе сорок стоила…

— Скажите, вы были знакомы с Зузанной Вышковец? — Себастьян разглядывал собеседницу.

Недавно в Познаньске… насколько недавно? Впрочем, явно не месяц и не два… но ежели она волкодлак, то знает об этом, и способ нашла, как проклятие усмирить.

Или выход нашла…

— Зузанна… — Панна Эугения нахмурилась. Была она худа, однако эта худоба не придавала фигуре ни легкости, ни изящества, напротив, она словно подчеркивала недостатки: чрезмерно широкие плечи, коротковатую шею, перехваченную золотой лентой, и плоскую грудь. — Ах, та Зузанна… конечно… сваха… мы читали об этом ужасе…

Дверь отворилась, и давешний лакей вкатил столик, на котором громоздилась посуда, к счастью, серебряная.

— Уж извините, — панна Эугения, отпустив Лютека взмахом руки, сама взялась за сервировку стола, — но пристойного сервизу я до сих пор не нашла… чтобы и проба хорошая, и исполнение… все норовят подсунуть какую-то ерунду дешевую. Я так и сказала пану ювелиру, мол, сделайте, как я прошу, а Жоржик не поскупится. В конце концов, тут же ж столица! Небось генерал-губернатор из серебра не пьет.

Себастьян охотно подтвердил, сказав притом чистую правду: чай генерал-губернатор предпочитал потреблять из высокого стеклянного стакана, который повсюду возил с собой. Ну или же, на худой конец, из фарфоровой посуды.

Чай в серебре выглядел преподозрительно.

— Но я, право, не знаю, чем могу помочь… — Панна Эугения держала чашечку двумя пальчиками и манерно оттопыривала мизинчик.

— Расскажите о ней.

— Обыкновенная женщина… средний класс, если вы понимаете, о чем я… изо всех сил стремилась казаться богаче, чем есть… но происхождение чувствовалось. Не было в ней… лоска не было.

Панна Эугения пригубила чай и зажмурилась.

— Превосходно… удивительно тонкий вкус… а уж аромат…

Себастьян осторожненько понюхал: от чая отчетливо пахло сеном. И оттенок он имел бледно-желтый, какой бывает, когда кипятком заливают спитую заварку.

— Удивительно, — согласился он. — Никогда подобного не пробовал!

— Это Жоржику по особому заказу… я говорила, да?

— Говорили. Так, значит, Зузанна вам не нравилась?

— Не нравилась? — Панна Эугения отставила чашечку. — Ну что вы! Не могу сказать, что она мне не нравилась… или нравилась… я не имею обыкновения испытывать симпатию к прислуге. Или тем, кто вроде прислуги… Это некоторые вольнодумцы полагают, что ежели вырядить горничную в дорогое платье, то из нее мигом принцесса выйдет.