Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака - Демина Карина. Страница 53
И монахини не спускают с Евдокии взгляда. Глаза пустые, не глаза — пуговицы, которые пришивают на лица тряпичных кукол. Они и сами почти куклы.
Откуда Евдокия это знает?
— Ты выдумала любовницу. Зачем?
— Просто так…
— Нет.
Евдокия не верила этой женщине, единственной живой среди кукол.
— Я тебе не нравлюсь…
— И не могу себя за это винить, — усмехнулась Богуслава, поднимая руку. В ладони ее свернулся пыльный клубок сумрака, который потек сквозь пальцы, вязко, медленно, провисая тонкими нитями-паутиной.
— Я от тебя тоже не в восторге. — Слабость отступала. То ли то, что поселилось в доме, обессилело, то ли гости его спугнули, а может, появление кого-то живого, кто самим своим видом вызывал злость, придавало Евдокии сил. — И да, ты не упустишь случая указать мне мое место. Но вот выдумывать эту историю с любовницей… искать встречи… а я почти тебе поверила. Нет, слишком сложно для дурной шутки. Тебе надо было, чтобы я отправилась по тому адресу. А я…
— Подвела. Испугалась?
— Чего?
— Правды. — Она перевернула ладонь, позволяя сумраку стекать свободно. — Все боятся правды. Решила, что твой муженек и вправду завел любовницу… что счастлив с нею… а тебе врет… ты бы этого не пережила, да?
— Не знаю. И надеюсь, что не узнаю. Зачем ты здесь? Зачем здесь они?
— Неверный вопрос. За кем.
Она отряхнула руку, и сумрак разлетелся каплями грязи, Евдокия едва-едва успела юбки поднять.
— Если бы ты осталась в доме, все было бы немного иначе… возьми.
Конверт. Темный, перетянутый бечевой. И красная сургучная нашлепка, которая в полумраке глядится чрезмерно яркой.
— Если ты действительно не боишься правды.
— Правды — нет. А вот очередной лжи…
— Не возьмешь — не узнаешь. — Богуслава дразнила ее, а Евдокия ясно осознала: с конвертом или нет, но ей не позволят уйти.
А она…
Бежать?
И как знать, только ли монахинь Богуслава привела с собой… револьвер, конечно, неплохое подспорье в родственных спорах, но стрелять по божьим сестрам как-то неудобственно… да и выйдет ли из этой стрельбы толк?
Одна против четверых… в лучшем случае против четверых.
Нет, не стоит спешить. Надобно потянуть время, пока она хочет играть с Евдокией… а там, глядишь, и Себастьян объявится. Должен же был посыльный его отыскать.
— Давай. — Евдокия спустилась на ступеньку.
И еще на одну.
К конверту прикасаться, право слово, брезговала, потому как даже на вид бумага гляделась грязной, липкой. Но Евдокия себя пересилила.
Сухая.
И сургуч плотный. Печать знакома, такая у Лихослава имеется…
Треснул не сразу. Богуслава следила за Евдокией жадно, и губы облизывала, предвкушая… что? Очередную пакость? Письмо на первый взгляд писано было рукой Лихослава… и на бумаге, которую Евдокия заказывала… целая стопка такой, глянцевой, с водяными знаками и выдавленным гербом князей Вевельских, лежала в кабинете.
Кто угодно мог взять.
«Дорогая супруга…»
…он никогда не называл ее так, чересчур уж чинно, правильно, как надлежит обращаться к супруге в письмах, не важно, любишь ли ты ее, ненавидишь, либо же испытываешь столь обыкновенное для людей твоего положения безразличие.
«…к преогромному стыду своему, вынужден я обратиться к Вам подобным образом, поелику признание мое таково, что лишь бумага способна его выдержать».
…какая несусветная чушь!
«…Для Вас не является тайною мое искреннейшее желание уйти в монастырь и посвятить остаток своей жизни служению во славу Вотана. Однако желанию сему не суждено было сбыться, поскольку связан я был некими обязательствами по отношению к Вам».
…обязательства?
Такой, как Богуслава, обязательства куда понятней некоей призрачной любви. Но читать следует. Ведь ждут… чего? Того, что Евдокия так увлечется чтением, что забудет о револьвере?
Еще одна глупость.
«…смею уверить, что не испытывал сожаления, пусть и решение мое о женитьбе было несколько опрометчивым».
Да неужели?
«…я нашел бы в себе силы быть с Вами счастливым».
Стало вдруг смешно.
Она, эта женщина, которая больше не притворяется ни другом, ни сочувствующей, и вправду думает, что Евдокия поверит, будто бы это письмо писал Лихо?
Ее Лихо, который сидел с нею в кабинете за полночь, рассказывая… обо всем рассказывая, будь то истории Серых земель либо же недавнее глупое происшествие с сапожником, от которого заместо домашних туфель доставили атласные бальные башмачки, очаровательные, несмотря на то что пошиты были они по Лихославовой мерке.
Ее Лихо умел смеяться.
И слушать.
Молчать, когда на Евдокию нападала вдруг хандра. Он подарил ей букет из влажных черных веток, украшенных лентами. И ту ночь на Висловке, когда лодку нанял… он пытался поймать луну на крючок, но вытянул лишь серебряный браслет эльфийского плетения.
Он был счастлив, ее Лихо. Без сил и без усилий.
Они оба были счастливы, а теперь ей пытаются скормить эту неуклюжую ложь и ждут, что Евдокия ей поверит.
«…однако обстоятельства вынудили меня покинуть Вас. С величайшим прискорбием сообщаю, что моя болезнь, о которой Вы, без сомнений, знаете, вновь овладела моим разумом. И в прошлом месяце, не способный устоять перед нею, я совершил деяние, которого стыжусь.
Возлюбленная моя супруга, вынужден признаться Вам, что в минувшее полнолуние я стал убийцей. И первая моя жертва — безымянный бродяга, встреченный мною в поместье, — не будет последней. Весь месяц я боролся с собой, желая сознаться в содеянном, но тогда я покрыл бы позором и свое имя, и Вас, и весь род князей Вевельских, что вовсе не допустимо».
Нельзя улыбаться.
Или эту улыбку сочтут наигранной? Если так, то пускай… главное, время еще есть, немного времени, немного надежды… что бы она, странная женщина, да и женщина ли, человек ли, ни задумала, Евдокия не сдастся просто так.
У нее револьвер, в конце-то концов…
— Ты медленно читаешь, — с неудовольствием заметила Богуслава.
— Как уж получается. Учителя тоже маменьке жаловались. — Евдокия страстно желала смять этот никчемный клочок бумаги и швырнуть в лицо.
Нельзя.
Бумага — это улика. И каждое слово, выведенное таким родным почерком. И надо прочесть до конца, заставив себя не упустить ни буковки. Вдруг да свезет, вдруг да скользнет между строк намек, куда пропал Лихо.
«…как недопустимо и решить дело единственным надежным способом. Боюсь, самоубийство мое породило бы множество слухов, каковые нанесли бы немалый вред репутации семьи. Да и вряд ли моя собственная смерть искупила бы содеянное.
Моя дорогая супруга, засим сообщаю Вам, что я нашел в себе силы смириться с неизбежностью».
Высокопарно.
В том самом штиле, в котором надобно писать письма, потому как вдруг да попадет какое в руки потомков… нет, ну что за мысли в голову лезут-то?
Зато в сон больше не тянет.
От злости. Определенно.
«…я удаляюсь в монастырь. Прошу простить за спешный отъезд и отсутствие объяснений. Пребывая в смятении, я не имел сил выслушать Вас и отвечать на вопросы, которые Вы, несомненно, вправе задать. Мои душевные силы оставались на исходе, и я не сумел бы выдержать Ваши упреки. На них Вы тоже имеете полное право».
Евдокия фыркнула: какая доброта.
«…Вы бы стали отговаривать меня. А я, будучи слаб душой, возможно, и не устоял бы, что привело бы к новым смертям, которые бы тяжкой ношей легли на мою совесть. А потому нижайше прошу у Вас, любезная супруга, прощения».
Она перевернула лист.
Все ж таки в письмах Евдокия была не сильна. Как по ее мнению, вышло весьма многословно и путано. Но она подозревала, что этакий чрезмерно критический подход к эпистолярному жанру не оценят.
«…вместе с тем я осознаю, что мой уход ставит князей Вевельских в неловкое положение. Я не имею морального и юридического права и далее претендовать на наследие, поелику, приняв постриг, в котором мне не откажут, я отрекусь от всего мирского. Вместе с тем Вы, моя любезная супруга, получите некую эфемерную возможность, каковой могут воспользоваться нечистоплотные люди, подговорив вас судиться. С Вашими родственными связями и благоволением к Вашей особе короля сей суд имеет все шансы быть затянутым, что обескровит и без того наш бедный род. Я не могу допустить подобного, а потому прошу Вас о великой жертве во благо Ваше и мира».