Прикосновение - Маккалоу Колин. Страница 41

«Неудачно все сложилось, – признавался он самому себе. – Что-то во мне оттолкнуло ее с самого начала – нет, только не эта дурацкая борода! Что я сделал не так? Я был с ней добрым и щедрым, она жила в условиях, о каких в Шотландии не могла и мечтать. Драгоценности, наряды, комфорт, и никакой работы, даже самой легкой. Но в душу ее я так и не проник – только видел искры в тихих сапфировых озерах ее глаз, чувствовал, как трепещет сердечко, слышал, как прерывается дыхание. Поймать ее труднее, чем блуждающий огонек; ее дух уже в коме. Моя Элизабет вовсе не моя. А теперь еще эта страшная и неожиданная болезнь, которая грозит и моей жене, и будущему ребенку… Мне остается лишь уповать на сэра Эдварда Уайлера, но можно ли верить, что он знает, что делает?»

– Ну разве можно ему верить? – мучаясь, допытывался он у Руби.

– Нельзя, – отрезала она, вытирая глаза. – Ох, разнюнилась! Александр, на твоем месте я бы вот как поступила: заказала бы старому отцу Фланнери отслужить за Элизабет мессу, каждый день сжигала бы в церкви свечей на фунт стерлингов да подыскала бы старому хрычу приличную экономку.

Александр вытаращил глаза, уставившись на нее:

– Руби Коствен! Только не говори, что ты католичка!

Она грубо фыркнула:

– Я такая же католичка, как и ты. Но знаешь, Александр, у этих католиков свои счеты с Богом, когда дело доходит до чудес. Вспомни Лурд!

Только отчаяние помешало ему расхохотаться.

– Ты что, настолько суеверна? Или наслушалась забулдыг-ирландцев в баре?

– Нет, кузена Айзека Робинсона… кстати, я как-то спросила сэра Эркюля, не родня ли они, а у него аж лицо свело в куриную гузку. Айзека францисканцы обратили в католичество в Китае, а таких святош, как Робинсоны, я в жизни не встречала.

– Хочешь подбодрить меня?

– Ага, – бойко отозвалась она. – А теперь ступай, Александр, добудь еще тонну-другую золота. Займись делом, старина!

Едва он ушел, Руби разрыдалась.

– Ладно, – сказала она себе немного погодя, надевая шляпу и перчатки, – от мессы и свечей вреда не будет. – У двери она помедлила, взгляд стал задумчивым. – А может, – пробормотала она, – все-таки уговорить Александра продать землю в Кинроссе пресвитерианам? Зачем оскорблять чужую веру?

Наутро Руби явилась к прикованной к постели Элизабет с огромной охапкой гладиолусов, львиного зева и дельфиниума из сада путешествующей Теодоры Дженкинс.

Элизабет просияла:

– О, Руби, как я рада тебя видеть! Александр рассказал, что со мной случилось?

– Конечно. – Руби бесцеремонно сунула цветы возмущенно молчащей миссис Саммерс. – Давай, Мэгги, поищи для них вазу да смени вывеску – уж больно на гусеницу смахиваешь.

– На гусеницу? – переспросила Элизабет, когда экономка вышла.

– Вообще-то я хотела сказать «на слизняка», но удержалась. Тебе с ней еще жить.

– Я ее боюсь.

– Не поддавайся! Мэгги Саммерс – брюзга, но тебе она ничего не сделает: муж держит ее в ежовых рукавицах. А он без разрешения Александра и пальцем не шевельнет.

– Она завидует мне из-за ребенка.

– Это понятно. – Руби примостилась в кресле, как экзотическая птица на ветке, и улыбнулась Элизабет, поблескивая глазами и показывая ямочки на щеках. – Ну же, крошка, не хандри! Я уже послала в Сидней за книгами, которые тебе понравятся – чем пикантнее, тем лучше, а еще привезла карты – буду учить тебя играть в покер и кункен.

– Пресвитерианам не разрешается играть в карты, – с легким вызовом напомнила Элизабет.

– Знаешь, вообще-то я против Бога не иду, но, когда мне забивают голову всякой чепухой, могу и взбеситься! – отозвалась Руби. – Александр говорит, тебе еще десять недель лежать пластом, только пить да писать.

Так что если карты помогут тебе скоротать время, будем играть в карты.

– Давай сначала поболтаем, – попросила Элизабет, которую переполняли чувства. – Расскажи о себе. Яшма говорит, у тебя есть сын.

– Да, Ли. – Голос Руби смягчился, лицо словно осветилось изнутри. – Лучик света в моей жизни. Мой нефритовый котенок. Ох, как я по нему скучаю!

– Ему сейчас одиннадцать?

– Да. И мы не виделись два с половиной года.

– А его фотография у тебя есть?

– Нет, – отрезала Руби. – Это слишком больно. Я просто закрываю глаза и представляю его себе. Маленький красавчик! Солнышко мое.

– Яшма говорит, он умненький мальчик.

– Щебечет на всех языках, как попугай, но Александр говорит, что курс гуманитарных наук в Оксфорде ему не одолеть, а я так надеялась! Скорее всего он будет изучать естественные науки в Кембридже.

Элизабет поняла, что эта тема причиняет Руби острую боль, и поспешила сменить ее:

– Скажи, кто такая Гонория Браун?

Зеленые глаза широко раскрылись.

– И ты тоже знаешь? Понятия не имею, кто она, но Александр вечно нахваливает ее – еще бы, воплощенная добродетель, не женщина, а сокровище! Я с ней и рядом не стояла.

– А мне он говорил совсем другое. Объяснял, что восхищается тобой даже больше, чем Гонорией Браун. Ты точно ее не знаешь?

– Ни сном ни духом.

– Как бы нам про нее разузнать?

– Спросить, – подсказала Руби.

– Нет, он нам не расскажет, увернется или промолчит.

– Скрытный тип! – поддержала Руби.

Недели пронеслись удивительно быстро – благодаря Руби, книгам, покеру и Констанс Дьюи, которая приехала провести с Элизабет последние пять недель. Состояние Элизабет не изменилось, от постоянных кровопусканий она была вялой, но отеки слегка уменьшились, приступы болей в животе и рвота прекратились. Сиделка из Сиднея, резкая, деловитая последовательница Флоренс Найтингейл, вымуштровала трех китаянок, как старший сержант подчиненных, а затем вернулась к сэру Эдварду, которому доложила, что за миссис Кинросс присматривают не хуже, чем в Сиднее.

Больше всех страдал Александр, которого вытеснила из повседневной жизни жены Руби, а потом и нерушимый альянс Руби и Констанс. Тем не менее в их обществе Элизабет воспрянула духом; всякий раз, когда Александр проходил мимо ее спальни, оттуда вырывался ее смех. И он спешил удалиться – сконфуженно, неловко, с отвращением сравнивая себя с побитым псом, который прячется от хозяина. Его единственным утешением стала работа: наконец-то доставили тормоза Вестингауза, и Александр лично занялся установкой.

– Оказывается, после женитьбы мужчина теряет душевный покой и свободу, – поделился он открытием с Чарлзом Дьюи.

– Полно, старина, – примирительно ответил Чарлз, – эту цену мы платим за удовольствие иметь компанию в старости и за потомство, которое унаследует наше дело.

– Насчет компании – совершенно согласен, но у тебя нет наследников, только дочери.

– Знаешь, я в конце концов понял, что дочери – это не так уж плохо. Рано или поздно они выйдут замуж и приведут в семью мужчин, которых можно полюбить, как родных сыновей. Своим сыновьям невозможно запретить пьянствовать, распутничать и шататься по игорным домам, а с дочерьми все это не грозит, и подобного поведения со стороны мужей они не потерпят. У Софии прекрасный муж, дальновидный делец, муж Марии управляет Данли лучше, чем я. Если и Генриетта найдет себе такого же славного малого, как сестры, больше мне ничего не надо.

Александр нахмурился:

– Все это хорошо и разумно, дорогой мой Чарлз, но дочери не наследуют отцовскую фамилию.

– Почему бы и нет? – удивился Чарлз. – А если фамилия так много значит для семьи, что мешает хотя бы одному зятю принять ее? И не забывай, что от мужчины его внукам достается ровно четверть крови – не важно, кто у него, дочери или сыновья. Значит, тебе, как истому шотландцу, не дает покоя мысль, что у Элизабет будут девочки, а не мальчики?

– До сих пор наш брак складывался неудачно, – откровенно объяснил Александр, – поэтому, если судьба не сыграет с нами шутку, вероятность может стать реальностью.

– Тебе бы Судный день пророчить.

– Я просто шотландец, ты же сам сказал.