И девять ждут тебя карет - Стюарт Мэри. Страница 18

Я чопорно встала, и мы обменялись рукопожатиями.

— Даже в английском приюте мы все слышали о мсье Флоримоне. Ваша слава дошла до нас, может быть, на шесть лет позже, но все же дошла. — Я улыбнулась, вспомнив купленную мной дешевую выкройку по рисунку Флоримона. — Хотите — верьте, хотите — нет.

Он не стал притворяться, что не понял меня, прекрасно зная об этих выкройках. Взмахнув рукой, в которой держал книгу — теперь я видела: это была «Повесть о блистательном принце Гэндзи», — он сказал:

— Вы, мадемуазель, украсите собой любой наряд.

— Даже такой? — засмеялась я.

— Даже такой, — безмятежно ответил он. Его голубые глаза искрились.

— Этот комплимент прямо убивает меня, мсье.

Мадам де Вальми, которую, казалось, занимал этот разговор, произнесла гораздо более дружеским тоном — я раньше никогда не слышала от нее такого:

— Мсье Флоримон всегда расстраивается, что одеваться у него могут себе позволить только древние старухи, а молодые и красивые покупают платья «прет-а-порте»... есть такое выражение — я забываю английский во время волнующих бесед с вами, Карло, — как называется готовое платье?

— Прямо с вешалки? — подсказала я.

— Да, правильно, вы покупаете готовое платье прямо с вешалки и все же выглядите лучше нас.

— Вы забываете английский, мадам, и путаете местоимения, — сказала я.

Элоиза удивленно подняла брови, а Флоримон с явным удовольствием заметил:

— Вот, моя дорогая, настоящий комплимент! Подлинный комплимент, каким он должен быть. Вы и не подозреваете, что он будет произнесен, и не сразу догадываетесь, услышав его.

Элоиза засмеялась:

— Дорогой Карло, можешь мне поверить, даже сейчас я не так уж редко слышу комплименты, чтобы не понять их. Благодарю, мисс Мартин, это очень любезно с вашей стороны.

Впервые я увидела в ее глазах теплоту и поняла, как она привлекательна — не дешевым шармом жизнерадостного и общительного человека, а подлинной привлекательностью: сдержанностью и искренностью, которой нельзя противиться, когда на вас обращают внимание и вы чувствуете, что вам действительно рады. Господи, как мне хотелось ощутить это! Я была готова ответить горячей любовью на любое проявление привязанности и дружелюбия. Может быть, в конце концов...

Я улыбнулась ей, но вдруг... взгляд вновь стал отчужденным, дружелюбие исчезло, словно вино, вылившееся из треснувшего стакана, — она вновь стала похожа на затуманенное зеркало, холодное и ничего не отражающее.

Улыбка застыла у меня на губах. Меня снова оттолкнули, непонятно почему. Минуту назад я могла поклясться, что мадам де Вальми симпатизирует мне, но теперь... мне показалось, что в беглом взгляде, которым она окинула меня перед тем, как снова опустила глаза на свою вышивку, я увидела то же беспокойное и обреченное выражение, которое поразило меня в первый день пребывания в Вальми.

Но я тотчас же отогнала эту мысль. Я больше не считала, что мадам де Вальми боится своего мужа; напротив, было совершенно очевидно, что супруги очень близки между собой; их характеры составляли любопытную светотень и по контрасту как нельзя лучше подходили друг к другу. Не до конца понимая Элоизу, я с жалостью подумала, что ее отчужденность и холодность могут быть результатом строжайшего самоконтроля (как у самураев), который она научилась сохранять при любых обстоятельствах. С эгоизмом юности я не могла себе представить темперамент, так сильно отличающийся от моего: ей, должно быть, приходится намного тяжелее, чем мужу!

А ее поведение по отношению ко мне и к Филиппу, наверное, лишь проявление этого самоконтроля, этой скрытности, неторопливой, осторожной оценки... Должно пройти немало времени, чтобы ледяная сдержанность растаяла, чтобы двери раскрылись. Этот беглый взгляд выражал не беспокойство, а терпеливое ожидание, и только. Нужно время... Может быть, мадам все еще размышляла, почему Леон де Вальми считал, что, наняв меня, она «совершила очень большую ошибку»...

Она осторожно сделала аккуратный стежок. У ее локтя стояла лампа. Свет мягко падал на тонкую белую руку. Игла белой искрой прошивала тонкий холст. Она подняла голову:

— Подойди, Филипп, сядь возле меня на скамейку. Ты можешь оставаться здесь десять минут... нет, мисс Мартин, не ускользайте от нас. Садитесь и развлекайте вместо меня мсье Флоримона.

Элоиза снова надела маску. Она сидела за своей работой, подтянутая и элегантная, как всегда.

Ей даже удалось выглядеть заинтересованной, когда она, как обычно, расспрашивала Филиппа о проведенном дне и выслушивала его вежливые, старательно обдуманные ответы.

— Не хотите присесть рядом со мной? — обратился ко мне Флоримон.

Я с готовностью обернулась к нему: он наблюдал за мной своими добродушными проницательными глазами, очевидно заметив, как мадам де Вальми проявила ко мне неожиданный интерес, а затем так же неожиданно оттолкнула, и поняв мое состояние. Во всяком случае, он взял на себя труд развлекать меня. Его запас фривольных историй был необычайно богат и занимателен, хотя по крайней мере половина из них вряд ли соответствовала действительности. Поскольку я знала Париж лучше, чем он предполагал, то получила от нашей беседы огромное удовольствие. Он немного флиртовал, надо сказать очень искусно, и выглядел сначала немного обескураженным, а затем был очарован тем, что его ухаживания нисколько меня не шокировали, а, напротив, очень забавляли. Он был бы еще более удивлен, если бы знал, что, как ни странно, напомнил мне отца: я не слышала такой утонченной, пересыпанной сложными каламбурами болтовни с тех пор, как в последний раз, десять лет назад, была допущена к участию в устроенной им вечеринке, на которой пили вино и читали стихи. Поэтому простительно, что я наслаждалась каждой минутой нашего разговора, со странной ностальгией смакуя забавную чепуху, которая была предметом беседы.

Удовольствие мне портило лишь то, что время от времени я ловила на себе холодный взгляд Элоизы де Вальми, смотревшей на меня с загадочным выражением, которое могло быть одобрением, усталостью или — но это уже чистая игра воображения — просто страхом.

Чересчур богатое воображение наверняка было повинно и в том, что я все время пыталась угадать, кто донес мадам, что мой французский «с каждой минутой становится все лучше».

Нашу беседу прервало появление миссис Седдон с подносом, уставленным бокалами с коктейлем. Я вопросительно посмотрела на мадам де Вальми, а Филипп немного наклонился, собираясь встать со скамейки.

Элоиза уже собиралась отпустить нас, но в это время Флоримон добродушно сказал:

— Не прогоняй ребенка, Элоиза. Теперь, когда ты его уже допросила, может быть, передашь его мне?

Она улыбнулась, подняв тонкие брови:

— Зачем он тебе нужен, Карло?

Флоримон положил «Повесть о блистательном принце Гэндзи» на самый краешек хрупкого кофейного столика и шарил большой рукой в одном из неаккуратно оттопыренных карманов. Он широко улыбнулся Филиппу, смотревшему на него с настороженным видом, который мне так не нравился, и я увидела, что лицо мальчика разгладилось в ответ на улыбку.

— Когда мы виделись последний раз, парнишка, — сказал Флоримон, — я начал учить тебя единственному времяпрепровождению, достойному разумного человека. А, вот они...

Говоря это, он выудил из кармана небольшую коробку. В ней были миниатюрные шахматы с белыми и красными фигурками.

Мадам де Вальми засмеялась.

— Всепоглощающая страсть. — Ее холодный голос звучал почти снисходительно. — Хорошо, Карло, но через полчаса, не позже, он должен подняться к себе. Берта, наверное, уже ждет.

Она, как и я, прекрасно знала, что это не так. Хотя разговор велся по-французски, она быстро посмотрела на меня и постаралась сделать безучастное лицо. Интересно: значит, я была не единственной в этом доме, кто старался, чтобы Филипп не встречался со своим дядей.

Филипп довольно охотно подвинул скамейку к стулу Флоримона, и оба склонились над шахматной доской.