Дом без хозяина - Бёлль Генрих. Страница 57

«Приди, не оставь нас в беде», – пела фрау Борусяк.

Генрих знал, что Лео ни за что не даст денег. Но он все равно сунет ему прямо под нос свои расчеты. Как приятно будет отомстить Лео за тот случай с «хищением». С Лео причитается еще по двадцать марок в месяц, да десять Генрих надеялся сэкономить. Если платить врачу ежемесячно по тридцать марок, он согласится лечить маму. Но остается еще задаток в триста марок. Куча денег, неприступная вершина. Тут разве только чудо поможет. Тогда пусть свершится чудо. Оно должно свершиться! Ведь мама плачет из-за этих зубов. Лео, разумеется, и пфеннига лишнего не даст. Будет скандал. Ну и пусть! Если уж нет другого отца, то пусть хоть дядя будет другой. Любой дядя лучше, чем Лео.

– Буди Вильму, пора идти.

Мартин осторожно растормошил девочку. Вильма проснулась.

– К маме, – тихо сказал Мартин, – хочешь к маме?

– А ты домой не пойдешь? – сказал Генрих. – Не будь же такой свиньей!

– Да отвяжись ты от меня, – отмахнулся Мартин.

Что ему делать дома! Мать уехала, Больда моет полы в церкви, а дядя Альберт, – так ему и надо, – пусть поволнуется. Он ведь всегда волнуется, когда Мартин вовремя не приходит домой. Лучше всех в доме, как ни говори, Больда и Глум. Надо обязательно подарить им что-нибудь: Глуму – масляные краски, а Больде – новый молитвенник в красном кожаном переплете и синюю коленкоровую папку, чтобы ей было куда складывать свои кинопрограммы. Матери ничего не стоит дарить и Альберту тоже: записочник несчастный! Тоже, как и мама, начал трижды подчеркивать эти злосчастные слова: «не мог», «должен был», «нельзя было».

– Проходи, дай дверь запереть, – сказал Генрих.

– Я останусь здесь.

– Тогда, может, Вильму с тобой оставить?

– Нет, бери ее с собой.

– Ну как хочешь. Если надумаешь уходить, положи ключ под коврик у дверей. Ну и свинья же ты, скажу я тебе…

Лицо его опять стало солидное, денежное.

Мартин промолчал. Генрих вышел, а он по-прежнему сидел на полу у стены. Он слышал, как на лестнице фрау Борусяк что-то ласково сказала Вильме, поговорила с Генрихом, и все трое стали спускаться вниз по лестнице. Мартин остался совсем один, – даже фрау Борусяк ушла, не будет ее песен. Впрочем, может быть, она пошла лишь в молочную напротив купить кефиру. Господин Борусяк очень любит кефир.

Хорошо другим ребятам! Вот у Поске, например, мать всегда дома. Сидит и вяжет или шьет. Приходит Поске из школы – мама уже ждет его. Суп горячий, картошка поджарена, и даже на третье всегда есть что-нибудь. Фрау Поске вяжет свитера и жилеты, шерстяные чулки с затейливыми узорами, шьет брюки и куртки. На стене у них висит увеличенная фотография отца Поске. Большой портрет, почти такой же, как папин портрет дома, в гостиной. Отец у Поске был обер-ефрейтором – веселый обер-ефрейтор с орденской колодкой на груди. Дядя Берендта и новый отец Гребхаке – все они лучше дяди Лео. Они почти как настоящие отцы. А дядя Лео самый скверный из всех. Вот дядя Альберт – это настоящий дядя, ведь он с мамой не сожительствует. Генриху живется хуже всех, еще хуже, чем ему самому. Генриху приходится все подсчитывать, и дядя у него плохой!

Мартин стал горячо молиться:

– Боже, сделай так, чтобы Генриху жилось лучше!

Ему стало стыдно за то, что он разозлился на друга. Надо было сразу же спросить его, что он пишет. Боже, пусть Генриху живется лучше! Ему так тяжело. Мать у него безнравственная, но ему от этого не легче. У Берендта и Вельцкама мамы тоже безнравственные, но зато по крайней мере дяди хорошие, совсем как настоящие отцы, им подают яйцо на завтрак, они приходят с работы, надевают домашние туфли, читают газету. А у Генриха ничего этого нет, хоть мама у него и безнравственная. Ему за все приходится расплачиваться. Так сделай же, чтобы ему жилось лучше! Ему так тяжело! Он целыми днями подсчитывает, экономит, а Лео не платит за маргарин, не платит за яйца и за хлеб. И на обед он слишком мало дает. Плохо живется Генриху. У него в самом деле так много забот, и все, что он делает, так важно, стоит ли обижаться на то, что иногда он напускает на себя важный вид.

Мартин не прочь был съесть еще один бутерброд, но ему вдруг стало стыдно за то, что он вообще ел бутерброды у Генриха. Боже, сделай, чтобы ему жилось получше! Мартин вспомнил, как бабушка расплачивается за ужин в погребке у Фовинкеля. Он как-то раз заглянул в счет. 18 марок 70 пфеннигов. Мартин встал и взял со стола листок с цифрами. В правом углу было написано: «зубной врач – 900 марок», слева столбиком:

Листок был исписан вдоль и поперек. Там были целые примеры на умножение и деление. «500:100 X 40 – маргарин» и рядом «хлеб, уксус», дальше какие-то каракули, и потом снова разборчивым почерком: «До сих пор мы расходовали 28 марок в неделю, как быть дальше??»

Мартин снова уселся на полу у стены. 18 марок 70 пфеннигов заплатила бабушка кельнеру. Он вспомнил треск отрываемого чека. Ему стало страшно: деньги надвигались на него, приняли осязаемую форму. 28 марок в неделю и 18 марок 70 пфеннигов за один только ужин. Боже, пусть Генриху живется лучше!

Внизу во дворе к дверям столярной мастерской подъехал автомобиль. Он догадался, что это Альберт. И тотчас же услышал его голос: «Мартин!»

По лестнице поднималась фрау Борусяк. Значит, она ходила в магазин напротив за кефиром для мужа и за конфетами для ребятишек.

Со двора снова донесся голос Альберта: «Мартин!» Он звал его негромко, и голос у него был робкий, почти умоляющий: это испугало Мартина больше, чем резкий окрик.

«Приди, о дева Мария», – голос фрау Борусяк уже изливался сверху как мед – капля за каплей. Ласковый, нежный голос.

Мартин встал, подошел к окну и чуть-чуть приоткрыл его. Увидев Альберта, он испугался еще больше. Альберт весь как-то осунулся, постарел, и лицо у него было очень печальное. Рядом с ним стоял столяр. Мартин распахнул окно.

– Мартин! – снова окликнул его Альберт. – Иди сюда! Скорей!

Выражение его лица сразу изменилось, он улыбнулся, покраснел.

– Иду, иду! – крикнул Мартин.

Окно осталось открытым, и он услышал, как снова запела фрау Борусяк: «Я выросла в краю зеленом, среди лесов, среди полей». Мартину вдруг все кругом показалось зеленым – и Альберт, и столяр рядом с ним, и автомобиль, и двор, и небо. В таком краю, наверное, выросла фрау Борусяк.

– Иди же, детка, – еще раз позвал Альберт.

Мартин запихал книги в ранец, вышел из комнаты, запер дверь и положил ключ под коврик. В прихожей он опять увидел в окно, как за стеной разрушенного дома медленно, от окна к окну, плывет самолет. Он исчез за стеной, пламеневшей теперь в лучах заходящего солнца, показался снова, повернул к колокольне и развернул свой длинный шлейф. Мартин еще раз прочел надпись на зеленом небе: Готов ли ты ко всему?

А фрау Борусяк все пела: «Я выросла в краю зеленом…»

Тяжело вздыхая, он спустился по лестнице и пошел через двор к машине. Столяр покачал головой и сказал ему вслед: «И не стыдно тебе?» А дядя Альберт ничего не сказал. Лицо его стало совсем серым, взгляд был усталый. Он взял Мартина за руку: рука его была сухая и горячая.

– Поехали, – сказал Альберт, – у нас еще целый час. Потом захватим Генриха. Он ведь поедет с нами?

– Наверное, поедет.

Альберт пожал столяру руку, и тот еще раз кивнул им, когда они сели в машину.

Прежде чем включить скорость, Альберт снова молча взял руку мальчика. Мартин еще не пришел в себя. Он не боялся дяди Альберта, но его пугало что-то другое; а что – он не мог понять. Альберт был сегодня не тот, что всегда.

16

Как только вышел мальчишка ученик, кондитер снова схватил ее руку. Он стоял у стола, напротив нее, и одну за другой подвигал ей готовые трубочки с марципановой начинкой. Ей оставалось лишь залить их шоколадом. В тот момент, когда она потянулась за новым пирожным, он схватил ее руку, и она не стала вырывать ее. Обычно она старалась поскорей выдернуть руку и говорила с усмешкой: «Отстань! Не поможет!» Но на этот раз она уступила и тут же испугалась, увидев, как сильно подействовала на него эта маленькая поблажка. Бледное лицо кондитера, с которого он успел стереть мучную пыль, потемнело. Серые глаза его словно остекленели на мгновенье, но потом вдруг засверкали. Вильме стало страшно, она попыталась вырвать руку, но кондитер цепко держал ее. Ей никогда еще не доводилось видеть, чтобы у человека так сверкали глаза. В обычно мутных зрачках кондитера блестели теперь зеленые огоньки. Лицо его приняло шоколадный оттенок. Раньше слово «страсть» всегда вызывало у нее улыбку; теперь она поняла, что это такое, но было уже поздно.