Невские берега (СИ) - "Арминьо". Страница 16
Я машинально отпихивал от себя блондинистую Джейн в бахроме и пацификах (интересно, как ее на самом деле зовут? Дашенька? Машенька?), которая норовила обвиться вокруг меня лианой, игнорируя светлое комсомольское прошлое, и слушал, как завороженый. Постоял-постоял и сел рядом с Сашкой на ступеньки. Заднице было холодновато, хотя солнце и пригревало сверху. Как они тут целыми днями сидят?
“People are strange when you’re a stranger, faces look ugly when you’re alone...” Черт, да это же просто про меня. Как я раньше не слышал эту песню. “Women seem wicked when you’re unwanted, streets are uneven when you’re down…” Елки, да я сам бы ее написал, если бы умел. Но я не умею.
А потом… ну в общем потом случилось это. То есть дальше я правда не очень помню, а Сашка отказывается подробно рассказывать и ржет.
13а
Ни до какого “Сайгона” мы не добрались. Стремительная несудьба настигла нас, как сказал бы Вианыч. Несудьбу звали Джейн, мы столкнулись на Казани, она мне приходилась какой-то сложной системной родней - не то бабушка, не то двоюродная сестренка, она кинулась мне на шею, и вдруг из-под портика свистнула золотая стрела и пронзила грудь бедняжки. Темнокудрый ангел в белой рубахе и синем школьном пиджаке задумчиво стоял, потупив карие очи, и знать не знал ни о какой Джейн. Рубиновое знамя полыхало на синем его лацкане, и золотая голова Вождя хрипло вещала с эмалевого полотнища. Я бы честно сказал: сестренка, пожалей свое доброе сердечко, даже не смотри в ту сторону, – но меня уже увлекли на ступени. Несмотря на холод, упорные пиплы продолжали летние традиции, Черный Скальд притащился с гитарой, мне втиснули ее в руки – и чо, полетели. На Джиме Морисоне комиссар окончательно растворился в небесном сиянии, а бедная девочка только что не заплеталась возле него в мелкие кольца – и все безрезультатно. Но это же Джейн, белокурая бестия! И выждав некоторое количество песен, всласть налюбовавшись на романтичного красавца Тима, она лукаво шепнула мне, мол, отойдем, Сэн, дело есть. Дело было довольно важное, туго забитое в “беломорину”, одного такого дела на троих хватило с избытком. Добрая Джейн мастерски пустила нам по паровозу, особенно длительный достался комиссару, я даже испугался: сколько можно выдыхать? Пуская паровоз, Джейн едва не касалась вожделенных Тимовых губ и, ясное дело, желала бы остановить сие прекрасное мгновение. Я обнаружил в сумке сколько-то заблудившихся конфет, подарил их нашей прекрасной даме, подательнице зеленого блага, и мы вернулись обратно под портик. Голубое небо сияло незамутненной чистотой. Стеклянный глобус Дома Книги обрисовывался на нем чисто и резко. Я опять взялся за гитару - и нам с ней было хорошо.
Но, по ходу, комиссару было еще лучше. Не знаю, пробовал ли он раньше, я как-то не поинтересовался, но комиссар явно справлял свой личный праздник непослушания и не нуждался в няньках. Он сидел на ступенях и смотрел на садик Герцовника, я плыл на мягких волнах золотистых аккордов, а Матильда, герла Скальда, попросила меня спеть «Любовь дурака». Ну я и запел – жалко мне, что ли?
Жил да был дурак, жил в стране дураков.
Было дураку жить вольготно да легко.
Было у него все, что нужно для него,
А и нужно-то ему было вовсе ничего.
Только дудочка в руках,
Только солнце в облаках,
Только земляника-ягода на солнечных полях,
Только синяя река,
Только птица в рукаве,
Только ветер, что свистит в его дурацкой голове.
Шел себе дурак по дороге любви,
Сбил себе дурак ноги до крови,
Впереди обрыв, позади стена,
И куда теперь идти не ясно ни хрена.
Стихла дудочка в руках,
Скрылось солнце в облаках,
Не мелькает земляника в голых сумрачных полях,
Стала серою река,
Плачет птица в рукаве,
Только ветер все свистит в его дурацкой голове…
Но допеть мне было не суждено, потому что со стороны ступенек вдруг поднялся Тим и со словами «атаман, что за херню ты несешь?» навсегда вошел в историю питерской Системы. Он встал, опасно балансируя на краю сознания, обвел всех сияющим взглядом и разразился речью. Убей меня Бог, эту речь я не забуду никогда, и все, кто там были, не забудут тоже. Тим обрушился на меня за то, что я профанирую и проституирую понятие любви, коль скоро допускаю туда серый цвет и полное крушение надежды, а любовь – это великая етическая сила и она, ебена Матрена, никогда не бывает безнадежной, или это не любовь. Потом он заговорил о великом освобождении, о том, что любовью и только ею одной можно очистить мир от говна и ебаной грусти, что в Боливии был явлен миру живой святой – и это Че, который и мятежник, и солдат, и врач, и, по ходу, он умер, превратившись в огромный факел любви, - и вот это называется любовь, а не слюнявая херня, когда все плохо и надо мазать мир соплями, – это не любовь, а срам свинячий, блядь, атаман, неужели ты не понимаешь! Любовь – это действие, действие и еще раз действие! Это дуэнде! Это когда ты смело подходишь и делаешь все, что в голову придет: лезешь на баррикаду, едешь в Боливию, целуешь первого встречного, да хоть тебя, атаман!.. Потому что ты это можешь, потому что ты уже не ты, а святая сила любви в тебе, и даже поделенная на все твое говно и нерешительность, она сжигает тебя дочиста! И ты зовешь меня комиссаром – но комсомол – это тоже было о любви, атаман, о любви, и о войне, и о свободе, мать вашу! После чего он покачнулся и упал мне на грудь.
Пипл стоял как громом пораженный. Пламенная проповедь Тима пришибла буквально всех. Скальд очнулся первый: «Ебать! – выдохнул он, - а чувак-то прав! Откуда ты его выкопал, Сэн? Он же гений, в натуре!» И обернувшись к Матильде, слился с ней в чем-то среднем между поцелуем и урборосом. Джейн всхлипнула и повисла на каком-то мэне, потому что Тим был уже недосягаем – на том небе, где сейчас парил комиссар, находились только господь бог и Че Гевара. Мы с комиссаром сидели на ступеньках, а вокруг нас плыла золотая осень, и хиппи смотрели на Тима как... как Джейн. “Джейн, - сказал я, когда она наконец подошла к нам, отлепившись от своего избранника, - скажи, голубка, а у тебя еще такая трава есть? И что нам делать с этим златоустом? Он сейчас не то что ходить, сидеть разучится. Я его до дома точно не дотащу”. “Говно вопрос, - улыбнулась Джейн с торжеством Феи Морганы. - пошли ко мне, я тут рядышком живу!” Мы кое-как уговорили Тима подняться на ноги, по дороге отрезали хвост - какая-то юная пионерочка собралась пойти с нами, пожирая комиссара пламенным взглядом, - и повлеклись в сторону дома Джейн, а пипл смотрели нам вслед и охреневали. Потом мне кто-то, кого там не было, рассказывал, как однажды на Сайг пришел какой-то чувак с комсомольским значком и задвинул такую мощнейшую речь про фрилав и анархию, что три герлы на месте залетели, и это был прям Че Гевара на Вудстоке, в натуре!
Джейн и вправду жила в двух шагах. Я, честно говоря, и представить не мог, что она не шутит. Вдоль канала мы прошли совсем чуть-чуть, потом поднялись на третий этаж, Джейн открыла деревянную дверь, за ней тянулся типичный питерский коридор, а потом мы протащили Тима еще чуть-чуть и оказались в комнате сумасшедшей хиппушки. Это был самый настоящий флэт, с рисунками на стенах, с солнцем и слоником, намалеванными гуашью прямо на обоях, с люстры свисали колокольчики и зеленые пластмассовые стрекозки из магазина “Охота и рыболовство”, в углу стояли огромные стенные часы прошлого века и зеркало-трюмо, в окно весело лился осенний светлый день. Я осмотрелся, скинул с ног кеды и проволок комиссара до дивана. Он немного помогал мне, но, кажется, ему уже было все равно. Джейн посмотрела на меня несколько испуганно. Ее саму, конечно, тоже накрыло, не без того, но мы уже были вполне в норме, а вот с Тимом творилось что-то непонятное. Как-то слишком долго и крепко его держало с пустякового, в общем-то, количества. “Он у нас тут кони не двинет?” - робко спросила дева. Я честно пообещал ей, что ничего такого, просто чувак несколько ослаб после болезни, ну и вообще довольно нервный тип. Так что надо просто дать ему поспать. И кстати, мы твои планы никакие не путаем? Ой, не было у Джейн никаких планов, ну так… побродить, потусоваться, может, в Ротонду заглянуть. Но вообще так тоже ништяк! Слушай, откуда он взялся? Я его раньше никогда не видела. Я честно сказал всю правду: что это наш комсорг, он типа взял надо мной шефство, помешал выпереть меня из школы и все такое. А про остальное ты его сама спроси, когда очухается. Джейн не поверила ни одному моему слову, но пошла и поставила чайник. Я спросил, есть ли в доме хавчик или надо бы притащить, дома были макароны, и пока Джейни караулила блаженно посапывавшего Тима, я быстренько домчался до булочной, а потом до гастронома.