Невские берега (СИ) - "Арминьо". Страница 23

В Твери дождь нас нагнал с удвоенной силой. Начинало смеркаться - уж очень качественно висели мы под Волочком. Я посмотрел на дорогу, на часы, на Чуду и предложил дойти до вокзала и отправиться уже на электричке. Сколько-то еще мы добирались до вокзала, сколько-то ждали поезда, а потом зеленая змея потащила нас в брюхе до Москвы.

Потом мы довольно долго разбирались с метрополитеном, ехали куда-то с  пересадками, кругом стоял молчаливый и угрюмый московский народ.  Нас не то чтобы сторонились, но Чуда в своих ярких бусах с колокольчиками и немыслимом шарфе смотрелась среди них, как экзотическая птичка в стае галок.  Если честно, мне был удивителен уже сам факт, что я в Москве. Названия станций «Павелецкая», «Сокольники», «Таганская» странно отзывались в голове – ночи, полные огня… Ленин и дети… наши годы длинные, мы друзья старинные…  И ведь наверняка примерно так же ходил по Питеру Тим, оглядываясь и удивляясь – вот он, Достоевский, а вот Гоголь. Хотя Тим о классике как-то не особенно распространялся, Достоевский - это вам не комиссар в пыльном шлеме. Наконец, мы добрались до нужной станции, где-то в новостройках, дома стояли, как скалы. Чуда, хоть и была тут раньше, испуганно повертела головой, но все же сориентировалась,  долго ныряла по каким-то дворам, сверяясь с планом, начерченным на бумажке, наконец остановилась у высоченного дома, подъездов в 6, не меньше.  В затертом и покореженном лифте мы добрались до 12 этажа, позвонили в дверь.  Нам открыла толстая герла в косынке и цыганских ярких юбках. «Мэри!» - «Чуда! Какими судьбами!» - «Ой, Мэри, это Сэн, мы с трассы…» Так я попал на первую в своей жизни московскую  вписку.

Честно сказать, я запомнил очень мало что: народу в доме было порядочно, как раз тогда подвалили два воронежских стопщика, да на самой вписке у Мэри жили пятеро,  по дому ходили коты, не то три, не то четыре штуки, один бесцеремонно обнюхал меня и вспрыгнул на рюкзак. Не сказать, что нам были особенно рады, но зависать я тут и не собирался.  Чуда с Мэри пошли на кухню, а мы с  Алексом, здешним обитателем, отправились в ближайший магазин за едой («и не только» - хмыкнул Алекс). Мы быстро добежали до подвального гастронома, почти под закрытие, но успели схватить стандартный набор - макароны, какую-то сайру в масле, плавленых сырков и пакет пряников. Бухло Алекс покупал отдельно, я ограничился хавкой.

Пока девчонки варили кашу из макарон, муж Мэри мне подробно объяснил, как добраться до этой самой Мозжинки. Потом был вечер с гитарой и бухлом, но я почти не принимал участия, спел пару песен и тупо вырубился в углу. Потому что завтра с утра я продолжаю свой крестовый поход. Ау, комиссар! Держись там! Я иду. Это была моя последняя мысль, а через минуту заорал будильник, я встал и двинул в сторону “Белоруской”.

***

В пятницу я снова уехал на дачу, даже не заходя домой, в школьной форме и с сумкой. Там тихо, вечером вообще никого нет, только редкие старушки с детьми гуляют по кольцевой дороге. Я шел по подмокшему от дождя асфальту и думал о том, что этот поселок никогда не изменится. Наверное, пройдут десятилетия, а тут осенью будет так же тихо, просторно, и памятник ВИ так же будет стоять в конце аллейки, засыпанный пожухлыми листьями. Ну, может, машин прибавится. На самом деле, я понимал, что надо бы остаться на выходные в Москве, как-то себя отвлечь, а то так и свихнуться недолго. Куда-то делся прежний несгибаемый комиссар, я чувствовал себя будто треснувшим, и в эти трещины каплями втекала осенняя тоска. В Мозжинке никто не разводит огороды, и колхозных полей нет, но пока я ехал в электричке, то видел, как жгут темные кучи сушняка по обочинам железной дороги, ботву, что ли, или ветки. Пахло дымом, ржавой водой, подступающей зимой. Мир раскрывался для холода, деревья сбрасывали листья, на крохотных делянках у насыпи возились бабки, в залитых колеях ковырялись вороны. Среди всей этой древнерусской тоски одному-единственному испанцу как-то не было места. Вот совсем не было.

У наших ворот меня ждал пес, как будто бы я уехал только вчера, а не отсутствовал неделю. Усатый-бородатый, и репьев в шкуре прибавилось. Я отдал ему сверток с мясными обрезками, которые купил в магазинчике на станции. Человек бы их есть, наверное, побоялся - что-то такое бледное, с синими печатями, а  псу было нормально, он вильнул хвостом, положил подношение на землю и терпеливо ждал, пока я возился с замком на воротах. Желал поужинать в пределах человеческого жилья, очевидно.

Я пустил его на территорию и ушел в дом. Свечерело, я согрел себе чаю, вышел на террасу и забрался в старое кресло. В моем детстве оно часто играло роль то кита, то слона - этакая потрепанная кожаная туша. Сосна, высившаяся рядом, в сумраке казалась синей, серой. Пахло хвоей, на фонарь летели желтые иглы, а насекомые уже спали или умерли. Я замерз даже в куртке, но в дом упорно не хотел идти, сидел, грыз овсяное печенье, ждал чего-то. Окончательно стемнело, на железке тоскливо завыл поезд. Я думал обо всем на свете, кроме Сашки, запретил себе о нем думать, плеснул в чай коньяку, чтобы согреться. Его сказка была такая, ну, однозначная. Окончательная. Чай кончился, а коньяк еще оставался, поэтому холода я не чувствовал. Пес, укрывшись под столом, глодал свою говяду, деликатно покашливал. У меня перед глазами все плыло, зато ком в горле рассосался, в груди согрелось, и я подумал, что если останусь жить, то, наверное, сопьюсь.

- Да, не крепок ты, Риварес, - сказал у меня в голове Сашкин голос. - А я вот собираюсь в Израиль, к своему настоящему другу.

Он говорил еще что-то, издевательское, смеялся, повторял, то, что сказал тогда Серега, потом меня замутило, я, кажется, уронил бутылку, она загремела. Пошел в дом, поднялся сразу в отцову комнату, там на стене над кроватью висело ружье, подарочная "тулка" с взводными курками, с красивым травлением. Патроны тоже были. Я их просыпал, долго ползал по полу, подбирая, потом никак не мог сообразить, где у них донце, наконец зарядил. Задумался, поможет ли картечь в моей беде, и по всему выходило, что поможет. У меня всегда все отлично получается. Как в сказке. Я рассмеялся. Пес проник за мной, я видно спьяну не закрыл дверь, наблюдал за моими ковыряниями, может решил, что завтра пойдем на охоту? Одобрительно постукивал хвостом. Я сел на кровать и уткнулся лбом в  холодный ствол, худо мне было - не передать. Бутылку я точно всю опростал. В глазах то и дело темнело, тошнило, руки тряслись и потом я, наверное, отключился. Сидел в забытьи, опираясь на это долбаное ружье. Очнулся от звона железа по полу, вздрогнул, огляделся. Горела люстра, я был весь липкий, взмок и страшно замерз. "Тулка" лежала на полу, среди разбросанных картонных патронов. Я тупо посмотрел на нее, потом, как был, в одежде, не снимая ботинок, рухнул на кровать, натянул на себя покрывало и провалился в сон.

Утром мне было худо, у-уу! В доме похолодало, даже батареи не справлялись, потому что дверь я вчера действительно не закрыл. Пес куда-то отвалил, по своим делам. Я попытался припомнить, что вчера было, самому от себя стало стыдно. Собрал патроны, воровато припрятал коробку обратно, ружье положил на стол. Идиот идиотский. Еще бы на сосне повесился. С веревки смотрит вдаль… комсомольский секретарь. Алкоголик, к тому же.

Злость на меня подействовала плодотворно, я зажег газовую колонку, умыл рожу, переоделся в дачную одежку и вышел в сад. Пес ждал около садового стола, покрытого старой клеенкой, видимо, взял меня под опеку.

- Ну вот такой у тебя приятель, чувак, - сказал я ему покаянно. - Мог бы и получше себе найти, а?

Вместо ответа он снова приволок мой старый мяч, набитый паклей, надорванный с краю, и мы долго играли в него, а потом в березовую ветку. Отлично день провели - ходили на реку, потом я сварил макарон с тушенкой, и мы их вдвоем слопали. Остаток дня я провалялся с "Туманностью Андромеды", к коньяку больше не притрагивался, брр, ну нафиг. У людей бывает всякое, ну я не знаю, голову взрывом оторвало, или дом сгорел, а у меня всего-то разбитое сердце. Я прислушался - оно уже почти и не ныло, склеивается, стало быть. А мог бы разнести себе башку картечью, придурок. Жизнь налаживалась, вот только заснуть ночью я все равно долго не мог. Со стен моей комнаты смотрели засушенные бабочки в стеклянных витринках, это я в детстве увлекался, как положено приличному мальчику. Латинские подписи, аккуратно расправленные крылышки. Потом заснул конечно, куда я денусь. Наскреб где-то силы воли.