Невские берега (СИ) - "Арминьо". Страница 24

Утром в воскресенье я пошел сгребать листья с дорожки и увидел Сашку.

Он стоял себе рядом с нашими облупленными воротами и щурился на табличку с номером. Такой, как был - со светлыми своими лохмами, в старенькой брезентухе, свитере навыпуск, сером, крупной вязки. Мне бы побежать к нему, но я просто стоял на месте, улыбался, как полный придурок, и не сводил с него глаз. Парашютная сумка. Ботинки...да, черт знает какие ботинки. Сэн...Сэнушка... Пес гавкнул и кинулся к воротам, а я наконец отмер и пошел за ним следом.

***

Чем ближе была Мозжинка, тем больше меня разрывало напополам. Одна половина рвалась вперед и чуть не повизгивала от нетерпения. Другая малодушно помышляла о побеге. Вернуться на вписку, повертеться там до вечера, потом на вокзал - и в Питер. Ну… не срослось. Чего я буду навязываться? Но я же, черт меня дери, не для того пер сюда трассой, чтобы сейчас тупо слиться, когда до Мозжинки рукой подать. “Следующая остановка - Звенигород”. Я подхватил сумку и вышел. Накрапывал дождик. И никакими птичьими голосами Звенигород не звенел.

Примерно через час я уже крутился по несчастной этой Мозжинке. Поселок был пуст и безвиден. Яблоки висели в садах, последние астры чахли, ну обычная нежизнь благоустроенного короедства перед наступлением зимы. В воздухе пахло холодом и листвой, где-то что-то жгли. Как было найти моего комиссара в царстве выморочных дач? Я шел и шел, стараясь не думать, что будет, когда стемнеет и из овагов полезут призраки в панамах и шлепанцах… ну то есть вообще старался не думать, что все зазря, а потом поднял глаза... А за голубовато-серой сеткой мой комиссар шаркал веерными граблями. Самый обычный Риварес, в затертой куртке, поношенных джинсах. Рядом с ним тусовался лохматый пес. Пес подбежал к воротам и весело гавкнул - типа пришел? проходи давай, поиграем. А на меня глядел Тим, и я отчего-то не рванул к нему навстречу, а пошел к воротам вразвалочку, будто нарочно тормозя. Он открыл мне свои дурацкие скрипучие ворота, и я брякнул первое, что в голову пришло: “Чувак, я замерз, как жопа, и не жрал с утра ничего. У тебя еда есть?” Не рыдать же нам друг у друга на плече…

***

Ну я что, пожал плечами и пошел кормить этого бродягу макаронами с тушенкой, вчерашними, я с какого-то перепугу огромную кастрюлю сварганил. Сашка был здорово голодный, но глаза блестели. Он орудовал вилкой, заглатывал огромные куски бутерброда с колбасой, запивал все это сладким чаем и рассказывал, как добирался. Я слушал и половину пропускал мимо ушей, просто смотрел на него, не отводя глаз, вид у меня, наверное, был самый дурацкий.

- Комиссар...комиссарище! - сиял Сэн и поглощал макароны, как пылесос. - Комиссарина!

- Ну я за него. И что?

- Да ничего. Здорово!

- Я тут без тебя чуть не застрелился, - покаялся я, но Сэн наверное решил, что это так, говоря метафорически, и рассмеялся.

- Ты надолго?

Он пожал плечами и ничего не ответил. Да  это и неважно, наверное. Приехал, лис-путешественник. Стопом, офигеть. Я чувствовал себя идиотом, но счастливым идиотом, честно. У этой истории все-таки намечался хороший конец.

- Сэн...

- М? - он вскинул на меня серые глаза.

- Здорово!

А что я ему должен был сказать? Стихи читать, что ли. Гонтарев вздохнул и взял меня за руку. Я закрыл глаза, сидел, держал его теплые пальцы, гладил мозольки от струн.  Сердце колотилось где-то в горле. Я знал, что он на меня смотрит, ласково и понимающе, и пусть. Мой мир рухнул еще в Питере, не знаю, вырастет ли новый, или мы так и останемся в этой осени, на пустой даче. Мне было пятнадцать лет и я любил его запретной любовью. Сэн... Мой Сэн.

Мы целовались на кухне, неумело и поспешно обнимаясь, на моей рубашке отлетела пуговица. Переглянулись, я неловко рассмеялся.

- Да снимай ее, ладно, - сказал Сашка.

Я ничего не пил, но был все равно, как пьяный. Пальцы не слушались, дрожали. К черту, не важно. Я ничего так не хотел, как обнять его. Просто обнять. И потом вспоминать этот день, как самое драгоценное. Все дни с ним, как самое драгоценное. Как сундук сокровищ.

- И что, и в койку?

- В нее, родимую. Я с ног падаю, честно.

Ну да. Я отлепился от Сашки и пошел показывать, где можно залечь. Почему-то не хотелось в мою комнату, где дохлые бабочки по стенам, мы поднялись на второй этаж, я тащил его за руку, на лестнице мы надолго застряли и целовались снова, как два полных психа. Крыша покосилась непоправимо. Сашка... у него чуть проступающие под рубашкой ребра, чуткие руки, на шее бьется жилка, которую можно прижать губами и замереть. Он лучше всех.

В отцовой комнате мы раскидали одеяла и заползли под них, на холодные простыни. Сашка бросил джинсы на пол, не глядя. Я уже ни черта не соображал, черт, да я дал бы ему не хуже всякой девки, с радостью, но мы тогда были два пятнадцатилетних придурка и поэтому просто вцепились друг в друга руками. Я ткнулся лбом ему в плечо, а он гладил меня меж лопаток, шептал на ухо, что скучал, и какой же я моральный урод, и что я мог бы хотя бы адрес оставить, а я кусал губы и не отвечал ничего. Что бы я мог ему ответить. Обнять и держать, до боли, чтобы вышибло дыхание.

- Тим...комиссарище...

Я выдохнул ему в плечо и тут меня унесло напрочь. Не знаю, что это было. До сих пор не знаю. Я словно выпал из тела и смотрел на нас со стороны, на двух склеившихся накрепко подростков в пустой комнате, в пустом доме. Сильно шумели сосны.

Когда в глазах перестало сверкать, я кое-как вздохнул, разлепил ресницы и посмотрел Сашке в глаза.

- Что? - спросил он одними губами. - Тим?

Я покачал головой и провалился то ли в сон, то ли в забытье. В ровный стук сердца, в дыхание, в медленный ток крови. В посвистывание ветра за окном. Сэн сунулся мне носом в волосы и задремал рядом. Это было лучше и правильнее всего на свете. Рядом, в тепле, соединив руки, навсегда. Навсегда, даже если завтра все кончится.

Разбудило меня щелканье курков.

Я открыл глаза. У кровати стоял папа, в руках у него было ружье. Свет бил из-за спины, поэтому лица не разглядеть. Уже настала ночь. Мы долго спали.

Зря я днем не разрядил.

Я некоторое время смотрел на него, перебирая, что сказать.Ничего не придумал. Потом неторопливо откинул одеяло и поднялся.

В трусах и майке человек слаб и жалок, Сашка прав. Только это мне было все равно.

Отец молчал и смотрел на меня пустым взглядом, и еще на меня смотрели два круглых черных глаза "тулки".

Гонтарева тут даже никто искать не будет. Никто не знает, что он сюда поехал.

Он спал, я не видел его, стоял спиной, но знал, что Сашка спит и сон его был для меня важнее всего на свете. Важнее жизни.

Я сделал очень маленький шаг и уперся в ствол. Я уже как-то сдружился с этой тварью. Отец ничего не сказал.

Мы поворачивались, будто в странном танце, я чувствовал ключицами холод железа, и все отходил, становясь так, чтобы он не мог попасть в Сашку, даже если у него дрогнет рука.

Мне было упоительно все равно.

Абсолютно.

Мы долго так стояли, отец хрипло дышал, я заметил, что у него намокла лысина. Я подождал немного, потом медленно поднял руку и отвел ствол от себя. Посмотрел отцу в глаза.

Я его не боялся.

Ни чуточки.

- Поставь на место, - сказал я беззвучно.- Уходи.

Когда внизу хлопнула  дверь, я машинально разрядил "тулку" и аккуратно убрал два картонных столбика в коробку. Прислушался - заурчал мотор, значит с Василием приезжал. Потеряли меня, что ли? Василий и тело помог бы спрятать, он такой. Очень предан папе.

Сашка пошевелился под одеялом и сонно позвал меня по имени. Я сказал, что иду. Ночь еще не кончилась, а ведь все люди ночью спят. Такие дела.

***

Где-то далеко загудела электричка, и я проснулся. Комиссар лежал на спине, глядел в деревянный потолок и чему-то улыбался, безмятежный, как боливийский партизан. Наверное, это и называется счастьем: неяркий, уже совсем осенний свет, холодное утро на чужой даче и лучший друг рядом. Друг, которого  мне так чертовски не хватало все это гребаное время. Я не знал, хорошо или плохо то, что мы тут валяемся, мне просто хотелось никогда не вставать с этого дивана. Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись.