Misterium Tremendum. Тайна, приводящая в трепет - Дашкова Полина Викторовна. Страница 33

Они подошли к дому, поднялись на крыльцо и, когда открыли дверь, услышали возбужденный громкий голос:

– Софи! Герда! Наконец-то! – Микки встретил их в прихожей, он был в куртке, в кроссовках. – Только что ушел компьютерный мастер, мы так долго возились, оказывается, уже три часа дня, а вас все нет. Я собрался идти за вами. Привет, Дитрих. Где Софи? Неужели до сих пор допрашивают в полиции?

– Ее только начали допрашивать, продержат еще пару часов, она главный и единственный свидетель, а эти полицейские, они такие дотошные, – сказала Герда и больно сжала руку Дитриха.

– Неужели подозревают поджог? – спросил Микки.

– Они сами не знают. Бумажки, протоколы, тут распишись, там распишись, миллион глупых вопросов. Давайте-ка выпьем горячего чаю. Я продрогла насквозь, ноги промочила, не хватает еще простудиться.

Герда прошла в глубь дома, оставив Дитриха в прихожей, наедине с Микки. Полицейский помог старику снять куртку, разделся сам. Он боялся, что Микки спросит еще что-нибудь про Софи и придется врать, потому что правду сказать невозможно. Это все равно, что убить старика. Герда не смогла, он, Дитрих, тоже не сумеет. Пусть уж кто-нибудь другой, и не сейчас. Позже.

– На меня ворчит, а сама убежала в одних тапочках, – сказал Микки, – лабораторные животные все погибли?

Дитрих молча кивнул, сел в кресло, взял с журнального стола какую-то русскую книжку и принялся листать ее.

– Для Софи это настоящая катастрофа, – сказал Микки. – Надеюсь, ее ноутбук уцелел? Она ведь взяла его с собой. Ты не знаешь, она успела его вынести?

– Пока не известно. А что случилось с вашим компьютером?

– «Троян». Жуткая гадость. Пришлось рушить всю систему, потом загружать заново. Скажи, ты видел Софи? Говорил с ней? Дитрих, ты меня слышишь? Что ты прилип к этой книжке? Интересуешься Гражданской войной в России? Разве ты читаешь по-русски? Зачем тебе воспоминания барона Врангеля?

– Я не читаю по-русски, – мрачно пробормотал Дитрих, – здесь старые фотографии, я люблю рассматривать.

– Ты видел Софи? – повторил старик.

– Микки, дело в том, что…

Дитрих не успел ничего больше сказать. В гостиную влетела Герда. Она переоделась, натянула на ноги толстые шерстяные носки, шею обмотала шарфом.

– Микки, ваш компьютер пищит, надрывается, вам пришла почта, а вы тут сидите, изводите беднягу Дитриха глупыми вопросами. Идите скорее в кабинет, почта из Москвы, вы так ее ждали!

Москва – Гамбург 2007

Бессонная ночь и коньяк сделали свое дело. Зубов потерял из виду неприметного юношу в сером костюме. В последний раз он увидел его, когда проходил контроль перед посадкой. Хвост сидел на скамейке, натягивал на ноги синие бахилы. Рядом с ним молодая женщина разувала мальчика лет пяти. Все трое выглядели как семья, и Зубов подумал, что ошибся. Нет никакого хвоста. Нет и быть не может. После долгого общения с Агапкиным приступ паранойи – это нормально, пора бы уже привыкнуть.

В салоне бизнес-класса кроме Зубова было не больше семи пассажиров. Иван Анатольевич оказался один в первом ряду. Сумку бросил на соседнее сиденье, сел, пристегнулся, накрыл ноги пледом, закрыл глаза.

Самолет набирал высоту. Предстоящий развод сына волновал сейчас Зубова куда больше, чем какие-то мифические имхотепы. Иван Анатольевич думал о внучке. Она была главным человеком в его жизни, а видел он ее слишком редко. Если сын действительно разведется с женой, то рано или поздно у Дашеньки появится отчим. Получится чужая семья, и добиться встречи с внучкой станет почти невозможно.

Зубов прокручивал в голове разные варианты серьезного разговора с сыном, хотя отлично понимал, что никакие слова ничего не изменят. С этими печальными мыслями он заснул, надеясь проспать самое неприятное – посадку. У него был плохой вестибулярный аппарат, закладывало уши, тошнило. Однажды самолет чуть не грохнулся, именно при посадке. Что-то там заклинило, забарахлил двигатель, выпрыгнули кислородные маски. С тех пор прошло семь лет, Зубов летал часто, но никак не мог избавиться от страха.

Проснулся он от сильной болтанки и приступа головной боли. Самолет снижался. В Гамбурге выл ветер, валил мокрый снег. «Боинг» сделал несколько заходов, но из-за ветра не мог приземлиться. Минут сорок кружил над аэропортом, и все это время Иван Анатольевич сидел зажмурившись, вжавшись в спинку кресла, и пытался вспомнить какую-нибудь молитву, от начала до конца.

Глава одиннадцатая

Москва, 1918

Комбинация с Мирбахом и левоэсеровским мятежом была разыграна блестяще, закончилась полной победой, но Ильич переутомился. Он стал вялым, раздражительным, не мог спать, припадки следовали один за другим, происходили неожиданно, их с трудом удавалось скрывать от окружающих.

Вождь не доверял своим ближайшим соратникам. В его заботе об их здоровье было что-то приторное, непристойное. На заседании ЦК обсуждался геморрой товарища Карахана и воспаление простаты товарища Цурюпы. Политбюро утверждало молочную диету для товарища Рыкова.

Здоровье партийных товарищей Ильич называл «казенным имуществом», к болезням относился как к хищению на государственном уровне. Всех соратников он заставлял проходить медицинские осмотры, слушаться докторов, лечиться. Но резко обрывал разговоры о собственных недугах.

Соратники привыкли к постоянному присутствию Агапкина, перестали замечать его. В свои двадцать восемь Федор выглядел как восемнадцатилетний мальчишка. Никому в голову не приходило, что он настоящий квалифицированный врач, что мудрый вождь доверяет ему больше, чем опытным маститым профессорам, всегда готовым к услугам. Профессора не должны были знать о страшных припадках, о хронической бессоннице, о приступах головной боли. Они могли проболтаться скорее, чем вылечить.

– Эти важные господа только умеют, что пугать, поучать да прописывать всякую химическую дрянь, – говорил вождь, – ну их к черту.

Пожилые бездетные большевички, Надежда Константиновна и Мария Ильинична, прониклись к Федору материнской нежностью. Одним своим молчаливым присутствием он умел снижать накал семейных конфликтов. Мария Ильинична жаловалась ему на Надежду Константиновну. Та, в свою очередь, горько язвила по поводу «дорогого друга» Инессы.

Товарищ Арманд была тайной любовью вождя. Роман их начался давно, еще в эмиграции. Федор видел ее несколько раз. Удивительно красивая, утонченная голубоглазая шатенка, полуфранцуженка, полуирландка, мать пятерых детей, она виртуозно играла на фортепиано, свободно владела четырьмя языками. После переворота она получила должность председателя Совнархоза Московской губернии и стала сочинять нравоучительные повести для пролетарских женщин.

Верная соратница Надежда Константиновна старалась делать вид, будто вовсе не ревнует, с товарищем Арманд они хорошие подруги. Настоящие большевики выше мещанских предрассудков.

Федор умел слушать, сочувственно и молча. Умел утешить несколькими скупыми словами. Умел облегчить боль, не только физическую, но и душевную. Он сам не понимал, как и почему это у него получалось.

Однажды в рабочий кабинет заглянул щегольски одетый господин, нарком образования Анатолий Васильевич Луначарский. Ленин, наедине с Агапкиным, строчил очередное тайное послание в Питер. Нарком вошел без стука и картинно застыл в дверях, любуясь большой шарообразной головой. Вождь не сразу заметил Луначарского, так увлечен был посланием.

– У Владимира Ильича особенное, восхитительное строение черепа, – прошептал нарком, обращаясь к Агапкину, – вы видите эту мощь, эти скульптурные контуры, потрясающий купол лба, и заметьте, он светится. Физическое излучение света, неиссякаемая энергия величайшего в мире, можно сказать, вселенского интеллекта.

Купол вскинулся, короткопалая кисть прихлопнула записку, словно существовала опасность, что нарком подойдет к столу и попытается прочесть.