300 дней и вся оставшаяся жизнь - Волчок Ирина. Страница 32

— Подвинься, с детства боюсь спать у стенки.

Инночка сбросила тапки и вытянулась на действительно сыроватом ложе прямо как была — в шортах и в футболке. Витка сразу обнял ее и принялся осторожно целовать, она не отвечала на ласки, но не сопротивлялась — до тех пор, пока его пальцы не скользнули под ткань.

Если бы кто-то сейчас спросил Инночку, какая муха ее укусила, она не смогла бы дать ответ ни сразу, ни потом. Прикосновение мужских пальцев к ее коже чуть ниже лопаток вдруг страшно рассердило ее, почти до неконтролируемого бешенства. Ей стоило огромного труда не вскочить, не закричать, не ударить… Она затаилась. Она замерла, стала статуей. Конечно, он сразу почувствовал это, но спросить, что вдруг случилось, не посмел. Выпустил ее из рук, осторожно отодвинулся, пожелал спокойной ночи и через пару минут затих.

Ни она, ни он не смогли заснуть почти до утра, хотя зачем-то делали друг перед другом вид, что спят. Инночка боялась дышать и сходила с ума от единственной мысли: что она тут делает? Виталию было куда тяжелее: все его существо, та часть его личности, о существовании которой он и не подозревал до сих пор, яростно противилась происходящему: мечта его жизни, женщина, которую он добивался много лет, ради которой он мог бы сделать все, все что угодно, тихо дышит в темноте в каких-то сантиметрах от его рук, губ… И что? И ничего! Ничего, будь оно все проклято!

Простая, очевидная и от того убийственная мысль: все кончено, кончено раз и навсегда, кончено, не успев начаться, — оформилась в его голове почти на рассвете. Он хотел встать и уйти, но между ним и горестной свободой лежала Инночка. Если она хоть что-нибудь спросит, ему останется только пойти и утопиться в этой чертовой речке. Но Инночка задремала. Что ж, хоть в этом ему повезло. Он встал, сгреб в кучу свою одежду и выскользнул в «большую комнату». Светало. Фриды на диване не оказалось. Зато она поджидала его во дворе, за неубранным столом. В сером предутреннем свете, со своей странной сигареткой, Фрида показалась ему марсианкой.

— Доброе утро. В город?

Он кивнул, не в силах разговаривать.

— Захватишь? — спросила она и, не дожидаясь ответа, направилась к его машине.

Ехали молча. Не потому, что не хотелось разговаривать: Виталию нужен был свидетель. Свидетель того, что в самую тяжкую минуту в его жизни он вел себя мужественно и с достоинством. Фрида молчала по совсем другим причинам: мало кто относился к ее предсказаниям и предчувствиям более серьезно, чем она сама. Вчера, еще утром, когда сегодняшняя ситуация не то чтобы казалась невозможной, а просто не приходила никому в голову, она заметила, как Виталий рассматривал ее, — недолго, но и не как березку под окошком. Заинтересованно рассматривал. Значит, она, Фрида, и есть та самая, из ее гадания, не ведьма, а так, способная. Теперь не следовало торопить события, ни в коем случае не должно получиться так, как будто она только и ждала, когда ему дадут от ворот поворот. Надо спокойно подождать. Фрида смотрела на пробегающий за окном машины пейзаж, чередование зеленых перелесков и желтых полей, слегка улыбалась и молчала. Воскресный город был пуст. И чист — поливальные машины постарались.

— Где «красный дом» знаешь? — спросила она.

— Ты там живешь? — удивился Виталий.

Фрида кивнула, даже не задумавшись, что он смотрит на дорогу и может не увидеть ее движения.

— Это же историческое здание, особняк Хмелевицких. Казимир Хмелевицкий, известный писатель, поэт, историк…

— Это мой прадедушка. Экскурсию провести?

Виталий, еще полчаса назад не интересовавшийся ничем, кроме того, что жизнь его кончена, ошеломленно кивнул. Правнучка Хмелевицкого, с ума сойти…

Глава 28

Инночка проснулась от того, что стало жарко. Дома, в городской квартире, это прискорбное обстоятельство, не дающее спать, случилось бы часов в восемь утра. В Кутафино утро наступало позже — где-то в девять. События последних суток выпрыгнули из памяти, как чертик из коробочки: вчера — или уже сегодня — она насмерть обидела Витку. Человека, который ее любит, который делал для нее только хорошее, подарил ей бриллиант, наконец, первую и единственную драгоценность в ее жизни. Кстати, о бриллианте: с ним-то что делать? Инночка вышла во двор. На столе погром, никого нет. Катька еще дрыхнет, вон, босоножки ее перед порогом валяются. А больше никого: ни Фридки, ни Виталия. Инночка начала разбираться со следами вчерашнего празднования. Работы было часа на два, если учесть, что воду придется сначала носить, а потом греть. Но она ошиблась: на перезвон посуды почти сразу выползли двое оставшихся гостей, Катерина со своим Димой. Поскольку Диму периодически командировали то за водой, то еще куда-нибудь по хозяйству, разговаривать подружки могли практически без помех. Судя по тому, что Виталия нигде не было, Катька сделала логичный вывод — поссорились, и сразу спросила, насколько серьезно.

В представление Екатерины Александровны Афониной о жизни тот факт, что Инночку волнует вовсе не утрата кавалера, а вопрос, что делать с подаренным бриллиантом, не укладывалось никак. Катька бушевала: что значит — что делать? Ничего не делать! Носить врагам назло! Каким врагам? Да всем! Что значит — неудобно? Далее следовали малоприличные рекомендации по поводу того, что, как и где может быть неудобно. Дима, до которого грозные раскаты Катькиного голоса доносились, смягченные расстоянием, то хихикал, то съеживался.

На робкое предположение Инночки о том, не стоит ли ей взять отпуск, Катька просто демонически расхохоталась: ты что, украла эту стекляшку несчастную? Порядочные люди подарки назад не требуют. Помиритесь двести раз еще! Когда выяснилось, что Лучинина со своим шефом и не ругалась, а просто не оправдала его намерений стать его любовницей, а в ближайшей перспективе и женой, Катька принялась обвинять Инночку уже по другой статье. Мужик — конфетка, чего тебе еще надо? Инночка перетирала рюмки молча. Да, действительно, конфетка. И чего ей надо? Наверное, другого мужика. Который не конфетка.

— Кать, я его не люблю.

— Его не любишь, это я понимаю. А что, есть кого любить?

— Наверное, да…

— Тогда так: никаких отпусков. Приходишь на работу с кулоном… он же тебе нравится? Ну вот. Приходишь и работаешь. Если Голубев хоть полувзглядом, хоть полусловом даст тебе понять, что жалеет о своей щедрости, — снимай к чертовой бабушке и отдавай. Пусть ищет более достойный объект. Хоть всю жизнь.

К двенадцати часам дня дом был полностью убран и закрыт до лучших времен. В машине по дороге в город Катька, как ни странно, молчала, и только у Инночкиного подъезда многозначительно сказала:

— Ну, ты меня поняла.

Остаток воскресенья Инночка провела за вязанием, игнорируя робкие попытки матери вызвать ее на разговор о Голубеве и о будущем, возможно, с ним связанным. Инночке было плохо, просто физически плохо, до сердечной боли и головокружения. Она боялась думать о том, что будет завтра.

Утром в понедельник, когда жизнь представлялась Инночке в совсем уже хмурых тонах, помощь пришла оттуда, откуда она не ждала. По привычке заглянув в почтовый ящик, она увидела письмо от Генки. Сразу разорвала конверт, жадно начала читать на ходу, читала в маршрутке, улыбалась и чувствовала, как с души сваливается тяжесть.

Для этого послания он почему-то выбрал «Белое солнце пустыни». Стильные письма Федора Ивановича Сухова к его Катерине Матвеевне: а еще спешу вам сообщить, что погода у нас стоит прекрасная, ни одного облачка на горизонте, как ни одного облачка в душе моей, когда думаю я о вас, незабвенная моя… Это было мило и смешно, а главное, невероятно вовремя, учитывая ее нынешнее состояние. Прочитанное письмо она, по обыкновению, просто оставила в сумочке, которую никогда не закрывала и бросала где попало. На этот раз в приемной у Светочки: Инночка не послушалась умную Катьку и сразу пошла выяснять отношения с шефом. Как только дверь с надписью «Генеральный директор» закрылась за Лучининой (на этот раз потенциальная разлучница была одета в длинный приталенный сарафан с умопомрачительной, вязанной крючком, ажурной кокеткой), Светочка незамедлительно сунула нос в забытый на ее столе кожаный ридикюль. Весь традиционный дамский набор присутствовал: расческа, кошелек, носовые платочки, косметичка, блокнот, ручка, сотовый телефон… Все это было обыденно и неинтересно. А вот конверт, явно разорванный в спешке, — другое дело. Кто в наше время пишет письма на бумаге? Престарелые родственники из Екатеринбурга? Как же, родственники… На конверте черным по белому: Геннадий Воронцов. Это, простите, какой такой Геннадий? Уж не наш ли это Генка-компьютерщик? Перед Светочкиным мысленным взором как живые встали Лучинина и Воронцов, целующиеся на корпоративной вечеринке поздней осенью прошлого года. Все сходится, и номер воинской части присутствует. Значит, эта собака на сене, Лучинина, и Виталию Валентиновичу голову крутит, и с Генкой переписывается. А может, у нее, у Светочки, на почве охоты за богатым женихом уже крыша поехала? Она выхватила письмо из конверта — торопливо, не хватало еще, чтобы ее застукали… Все-таки он точно псих… Да и она тоже, если такую лабуду читает. Но одно можно сказать с уверенностью: это не дружеская переписка. Это любовное письмо. Как только теперь донести эту бесценную информацию до потенциального богатого жениха, до шефа? Светочка до того озадачилась письмом, что забыла о главном своем занятии, — по крайней мере, главном, пока на приеме у Голубева находится Лучинина. Она не успела подслушать, о чем они говорят!