300 дней и вся оставшаяся жизнь - Волчок Ирина. Страница 40

Глаза ему открыла на положение дел санитарка: эк, сыночек, тебя угораздило, не дай бог никому, такой молодой. Притащила в палату небольшое зеркало. Из зеркала на Генку смотрело настоящее чудовище. И в этот момент знакомства со своим новым отражением Генка сразу и навсегда понял: жизнь кончена. Даже слепая женщина способна понять, в какого урода превратил его осколок. А уж Инночке лучше вообще его не видеть никогда. Генка неплохо знал ее. Она его не оттолкнет. Она его просто пожалеет. Мужчиной, ее мужчиной, защитником, добытчиком, возлюбленным, мужем он не будет никогда. Сумасшедшая она, что ли? Она не сможет его полюбить, просто не сможет, с такой-то рожей, а жалость ему не нужна. Не нужна!

Если бы Генка рассматривал себя в зеркале сейчас, внимательно, при хорошем освещении, — возможно, точку зрения на свои жизненные перспективы он бы и поменял. За два месяца кривой шрам словно смирился с небогатой Генкиной мимикой, перестал натягивать кожу на щеке, из-за чего простая улыбка тогда казалась презрительной усмешкой, сменил цвет — из багрового стал белым. Но Генка в зеркало смотрел исключительно по необходимости, когда брился в полутемной ванной, даже причесываться предпочитал на ощупь. Страшная картинка из замызганного санитаркиного зеркальца прочно засела в его памяти. Поэтому ничего рассказывать он Инночке не стал.

Глава 34

Утром Генка куда-то засобирался. Инночка сквозь сон слышала, но вида не подала. Что бы ни пришло ему в голову, это было лучше лежания на диване и тщательного изучения потолка. Правда, надо отдать ему должное, с момента ее болезни Генка на диване валялся исключительно в ночное время, и исключительно с целью поспать.

Это она так думала — поспать. Как бы не так! Забывался он только под утро, тяжелым сном без сновидений, а все остальное время, как маньяк, прокручивал в голове события последних дней. Зачем она забрала его из Красногорска? Зачем она живет с ним в одной квартире, спит рядом? Зачем она делает вид, что она его жена? В конце концов, он тоже не каменный, быть так близко и не сметь прикоснуться — эта пытка не может продолжаться вечно. Сегодня ночью он принял решение: если она выздоровеет и не уйдет после этого сама, он поговорит с ней начистоту… Правда, он понятия не имел, что именно будет ей говорить.

Генка решил сходить в военкомат, стать на учет. Сам военкомат волновал его в последнюю очередь, со своим долгом Родине он разобрался. А вот чтобы устроиться на работу, нужны документы. Он и местечко себе приглядел, не то, чтобы не пыльное, как раз наоборот. Но, что самое важное в его нынешних обстоятельствах, не требующее никакого гламура — грузчиком в соседний супермаркет.

Воспользовавшись его отсутствием, Инночка позвонила Фриде, позвала в гости. После своего ночного визита девчонки звонили каждый день, справлялись о самочувствии, но разговаривал с ними Генка. В своей неподражаемой манере — коротко, отрывисто и не слишком любезно. Фриде идти не хотелось, предстояло объяснение, и неизвестно, как Лучинина на него, на объяснение это, отреагирует. Но не навестить больную подругу, не имея на то уважительной причины, она не могла.

Инночка открыла дверь, и Фрида с чувством морального удовлетворения увидела на ее руке все тот же красный шерстяной рукавчик от старого детского свитера. Поинтересовалась: помогает ли? Инночка только рукой махнула — она пригласила подругу не здоровье свое обсуждать, а посоветоваться.

— Фридка, что мне делать? Я его люблю, а он на меня как на мебель смотрит. Даже не как на мебель, а как на собачку со сломанной лапой, которую он подобрал на улице из христианского милосердия. Если бы не эта моя рожа, не эта температура бешеная, думаю, он еще неделю назад спросил бы меня, что я, собственно, тут делаю. Он заботится обо мне со страшной силой — и все. Хотела поговорить с ним на чистоту — молчит, как партизан. Там мама с Сашкой с ума сходят, я даже боюсь представить себе, что им Томка наплела, но если я сейчас от него уйду, то у нас ничего не получится. Никогда. А я жить без него не могу. Вот умом понимаю, что все это бред, а как представлю, что дальше придется без него как-то обходиться… Фрид, что мне делать?

— У вас тут чаем поят? Давай чаю попьем, поговорим спокойно. Тебе в голову не приходила простая мысль, что Генке твоему не только лицо задело? Как я понимаю, он к тебе сексуального интереса не проявляет? Ну, так надо выяснить, по какой причине. Может, это чисто физически невозможно? А может, у него комплексы? Ты ж у нас раскрасавица, а у него шрам на лице.

— Да плевать я хотела на все его шрамы вместе взятые, если они не болят, конечно!

— Но он-то об этом не знает. Тамарка говорила, что он тебе кучу писем из армии написал. Швырни ему эти письма, и поставь вопрос ребром: да — да, нет — нет. И пусть получается, что ты сама навязываешься, какая разница, если ты без него жить не можешь? Ладно, мне самой с тобой поговорить надо, точнее, покаяться. И с чего начать-то, не знаю. Давай сразу с места в карьер: у меня роман с твоим Голубевым. Вот. Честно говоря, не знаю, как так получилось. Сразу после твоего дня рождения ранним утром он повез меня в город из Кутафино. Почему-то факт, что я правнучка Хмелевицкого, его очень заинтересовал. Мы пообщались, потом встретились несколько раз, а потом я плюнула на все и погадала, на себя и на него. Одна, конечно, незачем мужикам такие вещи знать. Потом посидела, подумала и вспомнила кое-что. Ты тоже должна это помнить. В общем, руби мне голову, Лучинина, но у нас все серьезно, и вероятнее всего, дело идет к бракосочетанию.

Если Фрида и лукавила, то самую малость: например, насчет того, когда именно вспомнила про весенние посиделки с Инночкой и собственные прогнозы на будущее.

— Слава тебе, господи!

Инночка, хоть и была несколько шокирована, от души порадовалась за подругу. Ситуация с Виткой мучила ее, получалось, что она полгода морочила мужику голову, а потом заняла у него крупную сумму денег, чтобы фактически уйти к другому. Это было как-то неправильно, несправедливо по отношению к Витке. Еще бриллиант этот дурацкий… Теперь все было правильно, вовсе она, Инночка, Витку не бросала, а совсем наоборот — в процессе разрыва познакомила с будущей женой, можно сказать, судьбу помогла встретить.

— Катька замуж выходит, у тебя все хорошо… Только я, как дура, живу у мужика, который мной и не интересуется вовсе.

— Ты напрасно так думаешь. Вспомни то гадание: и половина лица у него как занавешена чем-то… Все получится, только надо подумать, как это сделать. А еще мы с Голубевым, наверное, отсюда уедем. Он про Питер говорит, а меня чего-то в Париж тянет…

— Ах, — вспомнила Инночка старую шутку. — Я опять хочу в Париж! А вы там были? Нет, но я уже хотела!.. Слушай, Фрид, а ты Витке про нас с Генкой рассказала? А то я у него штуку баксов заняла, и на работе меня неделю нет. Томка сказала, что больничный выпишет, но все равно… Ты расскажи, а? Деньги я ему, конечно, верну, возьму отпуск, а работать буду. А отпускные в счет долга отдам.

— Да не забивай ты себе голову ерундой всякой, Голубеву тысяча долларов — плюнуть и растереть… Он, между прочим, тоже себя скотиной чувствует. В смысле, что вся его неземная любовь к тебе оказалась до первой юбки. Такой у вас с ним общий парадокс.

— Насчет «первой юбки» ты все-таки погорячилась… Я, Фрид, существо хоть и вполне симпатичное, но, по большому счету, вполне заурядное, в отличие от тебя. Знаешь, чего еще спросить хочу? Что Томка маме наплела?

— Мы с Бортниковой в легкой ссоре. Ей, видите ли, твой Генка активно не понравился. И разговаривает невежливо, и красавцем его не назовешь, и в финансовом плане не вариант. А больше всего ей не нравится, что он из горячей точки вернулся. Она — как врач — считает, что у всех, кому приходилось воевать, стрелять в людей, самим быть под прицелом нарушена психика. И что ты здесь, у него, неделю живешь — так это он тебя насильно удерживает. Типа киднепинг. И что он, как и все такие же, через месяц запьет. И вообще погубит твою невинную душу. И что ты кукушка, а не мать, домой носа не кажешь.