Жалобная книга - Фрай Макс. Страница 87

– Одевайся, “демон”, – говорю я Варе. – Попробую не обмануть твоих ожиданий.

И ведь вру, все вру. Причем не по малому счету (по малому я как раз честен, как никогда), а по большому. Но если я сейчас скажу ей: “Не о том сейчас думать надо”, – это ведь будет феерическое, нечеловеческое, фантастическое почти свинство. Честность честностью, но нельзя так с людьми поступать, тем более – с девушками, тем более – с ученицами, влюбленными в своих непутевых наставников, которые и сами, честно говоря, давно уж потеряли голову на одном из поворотов, теперь уж не отыщешь.

Да и не стану я искать. Очень надо.

Без головы мне сладко и славно даже; дурак я был, когда принялся вдруг мастерить из мухи слона, из указующего перста высосал проблему, сотворил призрачную угрозу из собственного ребра. Прекрасно все, действительно прекрасно, дары судьбы следует принимать со смирением и благодарностью; я это очень хорошо понимаю теперь, когда на горизонте замаячила настоящая, нешуточная проблема.

“Изгнали”, надо же! Никогда ни о чем подобном не слышал. Да и как, собственно, можно “изгнать” накха , которого, строго говоря, нет в чужом “здесь – и – сейчас”? Чай не бес в свинью заточенный. Мы роем свои норы во времени, сидим, затаившись в чужом прошлом, встреченные раз в жизни, виденные мельком, забытые… Впрочем, какое там – “забытые”?! – вовсе незамеченные, неосязаемые, неовеществленные, только кончик длинного змеиного языка высовываем вперед, в будущее: сливки снимать…

“Изгнали”, значит. Невероятно, необъяснимо, дикость какая-то. Да, я помню, конечно, что Индия у нас – страна чудес и священных коров, и вообще восток дело тонкое , договорились, товарищ Сухов, спасибо за подсказку. Вы тысячу раз правы, тонкое, да, как писк комариного младенца, тоньше не бывает, но, хоть убейте – немыслимо, немыслимо, немыслимо!

Если думать об этом долго, очень долго, можно, наверное, понять, что именно случилось с Варей, и как оно случилось. Понять, и в тот же миг сойти с ума, съехать с катушек, окончательно и бесповоротно, в точности, как старший брат моего школьного приятеля. Тот был моряком дальнего плавания, кажется, помполитом, или еще какой шишкой в судовой иерархии. Обычный такой мужик, окружающим он казался немного занудливым, зато положительным и надежным – до тех пор, пока во время продолжительного рейса не стал вдруг ходить по ночам на палубу, разглядывать незнакомые созвездия Южного полушария, силясь представить себе бесконечность Вселенной. И однажды ночью поднял на уши весь экипаж страшным, протяжным криком. Орал, пока ему не сделали укол, и потом снова орал всякий раз, когда действие медикаментов подходило к концу. Добился, надо думать, своего, понял кое-что про бесконечность, и обрел последний, вероятно, приют в комнате с войлочными стенами, ибо есть вещи, которые куда легче смиренно принять на веру, не вдаваясь в подробности, чем вообразить умозрительно.

… “изгнали”, значит, ну-ну… Бред собачий.

В машине я обнимаю Вареньку, прижимаюсь к ней всем телом в надежде вернуться на малую свою землю. В моем жесте куда больше отчаяния, чем нежности и, кажется, остро не хватает подлинной страсти. Не о ней, о себе я сейчас забочусь. Я не такое чудовище, как может показаться, просто мне действительно очень нужно отвлечься от размышлений, найти иное занятие.

“Иное занятие”, – ужасно звучит, да. Мне бы сейчас не думу думать, мне бы – господи, да все что угодно, хоть девушку обнимать, хоть в кресле дантиста сидеть, хоть с парашютом прыгать, лишь бы по замкнутому кругу больше не бродить, бессмысленной белкой в колесе не скакать, карусельной лошадкой не вертеться. Мне бы шаг в сторону сделать как-то, всего один аккуратный шажок – неужели я прошу слишком много?

Ужели, ужели.

Варя льнет ко мне, но прячет лицо. Тычется носом в шею, мягкими губами касается мочки уха.

– Ты не о том сейчас думаешь, – шепчет. – Тебя не я занимаю, а то, что произошло у меня с индийской старухой… Прости, я бы рада ничего не замечать, мне же было бы лучше, но ты для меня – как на ладони. Сам виноват, научил. Ты хороший учитель.

– Учитель из меня – хуже не придумаешь, – говорю. – Сельских ребятишек ботанике учить, и то не справлюсь. Просто ты у нас молодец. Учишься, несмотря ни на что… Прости, Варенька, ты права, я почти ничего не чувствую сейчас и почти не понимаю, что делаю. Но ты уж потерпи, пожалуйста. Побудь чем-то вроде плюшевого мишки. Я скоро оклемаюсь, очень скоро, честное слово. Я шустрый.

– Ладно, – неожиданно смеется она. – Мишка, так мишка мне не жалко. Я даже гэдээровской железной дорогой побыть могу, если надо. Если это как-то поможет. Ту-ту-у-у-у-у-у, чух-чух-чух-чух…

Такая хорошая, хоть плачь.

Несколько минут тепла и покоя, дюжина медленных вдохов дюжина медленных выдохов, две дюжины пауз между ними, и я, кажется, вполне готов жить дальше. А если и не жить, то, по крайней мере, завести мотор – вот что надо было сделать сразу же. Пока я с ума схожу, машинка греется, глядишь, пришли бы в чувство одновременно и покатили бы дружно куда-нибудь, то ли домой, то ли действительно в загородный пансионат “Вербы”, которым я Вареньку стращал. Вряд ли туда сейчас заселиться можно, но долгая дорога и смутная, сладкая цель привлекают меня чрезвычайно.

– Я погадаю, – вдруг говорит Варя. – Ни тебе, ни себе, ни нам даже. Просто вот спрошу: “мама, что это было?” А то сидим, головами глупыми думаем, вместо того, чтобы у Бессознательного проконсультироваться… Непрофессионально как-то.

– Умничка, – говорю. – Погадай, пожалуйста. А я покурю в ожидании приговора.

– Ну уж, “приговора”…

Она тасует карты, наконец, достает одну наугад, усмехается краешком рта:

– Можно было это предвидеть. Принц Хаоса, во всей своей красе.

На картинке, и правда, не рисунок, бардак какой-то. Разбитое вдребезги желто-зеленое изображение: крупная антропоморфная фигура управляет обломками колесницы, три совсем мелких человечка влекут эти обломки, каждый – в своем каком-то направлении. Но общее впечатление скорее жизнерадостное, чем тягостное. И то хлеб.