Темные тайны - Флинн Гиллиан. Страница 42

От Дианы ни звука. Без сомнения, она уже прослушала автоответчик, но не перезвонила. Как странно, ведь Диана всегда вела себя так, что мне было несложно перед ней извиняться. Даже после прошедших шести лет молчания. Определенно, следовало подарить ей злополучную книгу с автографом.

Я оглянулась на гору коробок под лестницей. Бывало, чем больше я позволяла себе думать об убийствах, тем более зловещей казалась эта гора. Но это всего лишь вещи, начала я себя убеждать. Они не причинят тебе боли.

В четырнадцать лет я очень много думала о самоубийстве. Сейчас это, пожалуй, хобби, а тогда это было не иначе как родом занятий. Как-то сентябрьским утром в самом начале учебного года я взяла в руки Дианин револьвер и несколько часов держала его на коленях, как ребенка. Так хотелось поддаться искушению и одним выстрелом снести себе башку с плеч, сдуть, как созревший одуванчик, и разом избавиться от злобной сущности внутри. Но я вспомнила о Диане и представила, как она придет домой и увидит мое тщедушное тельце и окровавленную стену, — и не смогла этого сделать. Неужели я и вела с ней себя столь отвратительно, потому что из-за нее не могла получить то, чего больше всего хотела? Ну не могла я поступить с ней подобным образом, поэтому в тот раз заключила с собой договор: застрелюсь, если буду чувствовать ту же черноту внутри первого февраля. Первого февраля все было так же гнусно, но я снова пошла на сделку: покончу с собой, если так же мерзко будет на душе первого мая. И так продолжалось очень долго. Что ж, я до сих пор жива.

Взглянув на коробки под лестницей, я заключила с собой менее кровожадную сделку: если через двадцать минут не выдержу, сломаюсь, то сожгу всю эту кучу, к чертовой матери.

Первая коробка открылась легко, едва я потянула за бечевку. Сразу под крышкой лежала мамина футболка, мягкая-мягкая и вся в следах от жирных пятен.

Прошло восемнадцать минут.

Под футболкой оказалась перехваченная тонкой резинкой стопка тетрадок Дебби. Я полистала их наугад:

«Гарри С. Трумэн, 33-й президент Америки, был родом из штата Миссури.

Сердце — это насос, он непрерывно качает кровь, которая обращается по всему организму».

Под тетрадками куча записок: от Мишель мне, от меня Дебби, от Дебби — Мишель. Внимательно их рассматривая, я наткнулась на поздравительную открытку с днем рождения с аппетитными шариками мороженого в высоком стеклянном бокале, увенчанными вишней с блестками.

Дорогая Дебби,  — было написано маминым почерком с лепившимися друг к другу мелкими буквами, —как же нам повезло, что в нашей семье есть такая чудесная, добрая и заботливая девочка. Ты моя сладенькая вишенка! Мама.

Она никогда не писала «мамочка», вдруг вспомнила я, да и мы всегда говорили: «хочу к маме», а не «хочу к мамочке», даже в самом раннем детстве. Я почувствовала, как внутри что-то вдруг ослабло, слегка отпустило, нечто доселе завязанное тугим узлом. Прошло еще четырнадцать минут.

Я продолжала ковыряться в записках, откладывая для Клуба скучные и бессодержательные; вспоминала сестер, грустила, смеялась над некоторыми нашими письменами, над дурацкими мыслями, которые нас тогда занимали, над нашими детскими шифровками, неумелыми рисунками, списками людей, которые нам нравились и не нравились. Я ведь совершенно забыла, какими близкими мы были, какими дружными сестрами. В то время я бы вряд ли такое сказала, но сейчас, изучая написанное много лет назад, как антрополог, которому больше нечем в жизни заняться, я понимала, что это было именно так.

Еще одиннадцать минут. Перехваченная бечевкой стопка дневников Мишель. Каждое Рождество ей дарили по две тетрадки: ей нужно было в два раза больше, чем любой другой девочке ее возраста. Она всегда тут же под елкой начинала новый дневник, тщательно фиксируя полученные каждой из нас подарки.

Я наугад раскрыла один из ее дневников 1983 года. До чего же она даже в девять лет была жуткой любительницей совать нос в чужие дела! В начале дня она пишет, что слышала, как в учительской ее любимая учительница мисс Бердалл говорит по телефону неприличные слова про секс какому-то мужчине — а ведь она не замужем! И Мишель спрашивает у дорогого дневника, а не сказать ли об этом мисс Бердалл, тогда та, быть может, угостит ее на обед чем-нибудь вкусненьким. (Судя по всему, мисс Бердалл когда-то поделилась с Мишель половинкой булочки с джемом, что и заставляло сестру уделять особое внимание и ей, и ее коричневым бумажным пакетам с едой. Если долго смотреть на учительницу, можно рассчитывать на половинку бутерброда или кусочек яблока. Жаль, что нельзя делать это слишком часто, а то маме посылают записку и мама плачет.) Дневники Мишель наполнены описаниями ярких событий и намеками, заполняющими жизнь типичной ученицы начальной школы. На переменке мистер Макнейни курил в коридоре прямо у входа в раздевалку мальчиков, а потом, чтобы никто не догадался, воспользовался аэрозолем, освежающим дыхание (три последних слова подчеркнуты несколько раз). Миссис Джоукеп из церкви пила в своей машине… а когда Мишель спросила, не болеет ли та гриппом, иначе почему же она пьет из такой бутылки, миссис Джоукеп рассмеялась и дала Мишель двадцать долларов на печенье для девочек-скаутов, хотя Мишель не входит в эту организацию.

Черт возьми, она даже обо мне написала. Оказывается, она знала, что я соврала маме о том, что не толкала Джессику О’Доннелл. Я тогда поставила девчонке синяк под глазом, но поклялась, что она упала с качелей. «Либби мне рассказала, что соврать ее заставил дьявол, — писала Мишель. — Как ты думаешь, Дневник, я должна рассказать об этом маме?»

Я закрыла тетрадку, просмотрела дневники за 1982 и 1984 годы. Дневник второй половины 1984-го я читала особенно внимательно: вдруг Мишель написала что-нибудь важное о Бене. Нет, как оказалось. Если не считать нескольких упоминаний о том, что он настоящий придурок и никто его не любит. Интересно, у копов сложилось о нем такое же впечатление? Я представила, как какой-нибудь новичок, поглощая «доширак», читает среди ночи о том, что у лучшей подружки Мишель начались месячные.

Еще девять минут. Снова поздравительные открытки с днем рождения и письма. И вдруг из этой кучи я выудила записку, сложенную куда искуснее всех остальных, оригами почти фаллической формы, что, наверное, было сделано неспроста, поскольку вверху красовалось слово «ФАЛЛОС». Внутри я прочла написанное круглым девчачьим почерком:

5 ноября 1984 года

Мой обожаемый Фаллос!

Сижу на биологии и так тебя хочу, что под партой щекочу себя пальцем. Представляешь, где сейчас мой пальчик? Девочка еще не остыла после того, как ты в ней побывал. Она по-прежнему хороша. Давай после школы ко мне, лады? Я прямо готова не слезать с тебя часами!!! Ну почему ты не живешь у меня, когда мои родители уезжают! Твоя мать и не узнала бы, она ведь чокнутая. Зачем тащиться домой, если можно остаться у меня? Наберись же смелости и пошли ее к чертям собачьим. А то однажды явишься ко мне, а я с другим. Как же хочется кончить! Встретимся после школы. Моя машина припаркована на улице Пасселя.

Пока-а!

Диондра

Да нет же, не было у Бена никакой подружки! Ни о какой такой подружке ни разу не упоминал ни один человек, включая самого Бена. Имя было совершенно незнакомое. На дне коробки лежала стопка школьных фотоальбомов по годам начиная с 1975-го, когда Бен пошел в школу, вплоть до 1990-го, когда Диана в первый раз отослала меня к другим родственникам.

Я открыла альбом за 1984/85 учебный год: среди одноклассников Бена никакой Диондры, но при взгляде на его фотографию сжалось сердце: волосы, коротко подстриженные впереди и по бокам, длинные сзади; острые плечи; строгая рубашка, которую он всегда носил по особым случаям. Я вспомнила, как он надевает ее в день, когда класс должны фотографировать, и тренируется перед зеркалом, как будет улыбаться в объектив. В сентябре 1984-го он еще ходил в купленных мамой рубашках, а к январю превратился в озлобленного пацана с выкрашенными в черный цвет волосами, которого обвиняют в убийстве. Я посмотрела на лица и подписи под снимками класса старше на год, вздрагивая, когда натыкалась на Диан и Дин, но Диондры среди них тоже не было. Потом еще на класс старше и уже приготовилась оставить эту затею, когда вдруг увидела ее — Диондру Верцнер. Жуткое имя, я ожидала увидеть этакую будущую буфетчицу, грубое и вульгарное существо, но на меня смотрела симпатичная круглощекая девочка с копной темных кудряшек. У нее были мелкие черты лица, которые она еще сильнее подчеркивала густым макияжем, но даже на фотографии она чем-то выделялась из всех девчонок. Каким-то бесстрашием и дерзостью во взгляде глубоко посаженных глаз, что ли. Слегка приоткрытые губы обнажали остренькие, как у волчонка, зубки.