Темные тайны - Флинн Гиллиан. Страница 53
— Что-то новенькое, — наконец произнес он.
— Что?
— Новый вопрос. Вот уж не думал, что появятся новые вопросы. Поздравляю.
Я вдруг заметила, что мы сидим в одинаковой позе, уперев ладонь в ребро стола, словно вот-вот готовы оттолкнуть от себя еду, оставшуюся с предыдущего приема пищи. Это поза Раннера, я вспомнила, что он так сидел, когда мы последний раз виделись лет пять или шесть тому назад. Ему нужны были деньги, и он сначала всячески подлизывался: «Либби, детка, может, ты сумеешь помочь своему бедному отцу?» Я тут же ответила «нет» — нерешительно, но неожиданно для себя. «А почему?» — разозлился он, отрывая от стола только локти и продолжая упираться в него ладонями, а я начала прикидывать в уме, сколько времени уйдет на то, чтобы он встал.
— Накануне вечером я сбежал, — сказал Бен. — Мы с мамой снова поругались, когда я был дома.
— Из-за Крисси Кейтс?
Он вздрогнул, но не стал отрицать:
— Да. Но мама мне поверила, она полностью встала на мою сторону. Вообще в этом плане она была удивительным человеком: даже если очень сердилась, в глубине души ты всегда знал, что она все равно на твоей стороне. Она мне поверила. Но очень рассердилась и… просто была напугана. Я ведь невольно продержал ее в полном неведении часов шестнадцать — я и сам не знал, что происходит, тогда же не было мобильной связи. Это сейчас, я слышал, можно целый день находиться где угодно и разговаривать по телефону.
— Да, но…
— Да, мы поругались, точно не помню, кажется, из-за Крисси Кейтс, или мы с нее начали, а потом пошло-поехало. Она меня вроде как наказала, запретила выходить из дома и велела идти в комнату. Я пошел, а через час ссора возобновилась, и я сбежал, оставив радио и свет включенными, чтобы она думала, что я дома, если ночью выйдет в туалет. Ты ведь знаешь, если уж она засыпала, то спала беспробудно и вряд ли отправилась бы меня проверять.
В устах Бена эти тридцать с чем-то шагов для мамы звучали невероятно трудным путешествием, но это была чистая правда: едва она засыпала, она была совершенно ни на что не годна. Даже почти не двигалась во сне. Помню, я неоднократно испуганно простаивала над ней, глядела на бездыханное тело не мигая, до слез в глазах, пытаясь заметить хоть какое-то колыхание, услышать хоть какой-нибудь звук. Подтолкни ее и отпусти — и она снова окажется в прежнем положении. У каждого из нас, детей, были в запасе истории о том, как мы ночью встречались с ней во время походов в туалет: она сидела на унитазе, смотрела на нас и не видела, словно мы сделаны из стекла. «Я просто ничего не знаю о сорго» или «Семена уже взошли?» — говорила она при этом и, шаркая, удалялась к себе комнату.
— Ты рассказывал об этом в полиции?
— О чем ты говоришь, Либби?! Что толку!
— Рассказывал или нет?
— Нет. И какое это имело бы значение? Они уже знали, что у нас была ссора. Говорить им, что было две? А смысл?! Я пробыл дома, наверное, всего час. Больше ничего не произошло, ни к каким последствиям это не могло привести.
Мы посмотрели друг на друга.
— Кто такая Диондра?
Я заметила, что он еще больше старается не реагировать. Я заметила, что он задумался. То, что он сбежал из дома, могло быть или не быть правдой, но сейчас я точно знала, что он собирается солгать. Имя на него явно подействовало. Он слегка наклонил голову вправо, будто говоря: «Странно, что ты об этом спрашиваешь», и взял себя в руки.
— Диондра? — Он тянул время, силясь понять, много ли мне известно. Я сделала каменное лицо. — А, Диондра… девчонка из школы… Откуда ты взяла это имя?
— Я нашла записку, которую она тебе написала. Судя по содержанию, она была для тебя больше, чем «девчонкой из школы».
— Ха! Да она, помню, была явно не в себе и вечно писала какие-то записки. Очень ей хотелось, чтобы ее считали неуправляемой.
— А мне казалось, у тебя не было подружки.
— Конечно не было. Господи, Либби, как можно связать какую-то там записку с наличием подружки?
— На основании содержания записки. — Я внутренне напряглась, зная, что меня вот-вот постигнет разочарование.
— Не знаю, что тебе ответить. Жаль, что не могу сказать, что она была моей подружкой. Она была совершенно не моего поля ягода. Я даже не помню, что получал от нее какую-то записку. Ты уверена, что там стояло мое имя? Да и где ты ее нашла?
— Неважно, — сказала я, отодвигая от уха телефонную трубку, чтобы он понял, что я собираюсь уходить.
— Либби, погоди! Пожалуйста, не уходи.
— Не вижу смысла оставаться, раз ты ведешь себя со мной, как… как зэк.
— Либби, погоди же ты! Извини, что не могу дать тебе такой ответ, который ты бы хотела от меня получить.
— Я хочу знать правду.
— Я тоже хочу рассказать тебе правду, а ты будто все время ищешь… какой-то подтекст. Просто я… господи, после стольких лет ко мне наконец приходит младшая сестра, и мне кажется, что все не так плохо. Двадцать четыре года назад она не могла мне помочь, но я это пережил, причем настолько, что, когда ее увидел, страшно обрадовался. Сижу здесь, в этом гребаной загончике, жду встречи с тобой, нервничаю, как перед свиданием с девушкой, ты появляешься, и я думаю, что, может быть, не так все плохо в этой жизни. Может быть, теперь, когда ко мне приходит родной человек, я не буду чувствовать себя так безумно одиноко, потому что… Я знаю, ты общалась с Магдой, поверь, я слышал об этом в мельчайших подробностях, то есть, конечно, имеются люди, которые сюда приезжают, проявляют заботу, но они не ты. Они меня знают только как человека с… и мне казалось, как здорово, что я имею возможность поговорить с сестрой — она меня знает, она помнит нашу общую семью, ей известно, что мы были нормальными, обыкновенными людьми. И как здорово, что мы можем посмеяться над нашими быками и коровами. Вот и все, я больше ничего у тебя не прошу. Только это. Поэтому мне и хочется рассказать тебе такое, от чего ты… снова меня не возненавидела бы. — Он опустил глаза на собственное отражение в стекле. — Но я не могу.
Бен Дэй
2 января 1985 года
17:58
У Диондры обозначился небольшой живот, это вызывало смятение, пугало до смерти; и вот уже несколько недель она говорит о «шевелении». Ребенок начал двигаться, и это было особенное, очень важное событие, поэтому Бену приходилось все время класть руку ей на живот — иначе он не почувствует, как ребенок толкается. Про себя он гордился, что и живот, и ребенок появились благодаря ему, но прикасаться к животу и даже на него смотреть совсем не нравилось. Странно и непривычно — плоть твердая, но в то же время какая-то комковатая, как испортившийся окорок, и дотрагиваться до этого было занятием не из приятных. На протяжении этих недель она беспрестанно хватала его руку и прижимала к животу, внимательно глядя ему в лицо в ожидании реакции, а потом начинала на него кричать, что он ничего не чувствует. Поначалу он даже думал, уж не очередная ли это ее шутка — беременность? Чтобы он чувствовал себя идиотом. Рука, лежавшая на этом бугре под кожей, потела, и, ощущая урчание под ладонью, он думал: может, это никакой не ребенок, а всего лишь несварение желудка? Он переживал. Переживал, что, если ничего не почувствует (а он действительно ничего не чувствовал в первые недели шевеления), Диондра развопится: «Да здесь же! Как можно ничего не чувствовать, если у меня в матке словно пушка стреляет!» Переживал, что, если в конце концов скажет — да, чувствует, она будет долго смеяться прямо ему в лицо, и покрытые лаком кудряшки будут трястись, как ветки деревьев на ветру после снегопада, потому что какая она, к черту, беременная — разве он не понимает, что она попросту его разыгрывает?
Он даже искал доказательства ее лжи в виде этих огромных окровавленных прокладок, которые его мать, например, тщательно заворачивала, прежде чем выбросить в мусор, но которые в течение дня сами разворачивались. Какие еще доказательства можно искать, он не знал, как не знал и того, вправе ли задать вопрос, его ли это ребенок. Диондра говорит — его, остается верить.