Шпага императора - Коротин Вячеслав Юрьевич. Страница 36

— Просто стоять? Вадим Фёдорович, если бы не ваши награды, если бы я не знал о той истории на Немане, то, извините, счёл бы вас, — Глебов замялся, подыскивая нужные слова, — излишне осторожным человеком.

Нарывается парень…

— То есть трусом?

Блин! А ведь это уже я сам нарываюсь…

— Да Господь с вами! Клянусь честью, что даже мыслей об этом не было, — вытаращил на меня глаза гусар. — Просто…

И замялся.

Ну да, обычное дело — начать облекать свою мысль в звуки, прежде чем она сформировалась окончательно.

— Надеюсь, что понял вас, Иван Севастьянович, — поспешил я прийти на помощь запутавшемуся в словах молодому человеку. — Вам, как лихому кавалеристу, не терпится ворваться в сечу и крушить налево и направо врагов Отечества.

— Не совсем так прямолинейно…

— Но понял я вас правильно, не так ли? Ни в коем случае не собираюсь читать нравоучения, пользуясь разницей в наших возрасте и чине, но в масштабах корпуса и Армии, не стоит рассуждать так опрометчиво. Мы обер-офицеры — прикажут, так пойдём и умрём вместе со своими подчинёнными.

— Само собой, Вадим Фёдорович. А к чему вы это?

— К тому, что перед нашими генералами стоит задача не погибнуть геройски и не погубить «геройски» находящиеся в их подчинении войска, а выиграть ВОЙНУ. У французов здесь весьма серьёзное превосходство в силах. И считать их неумелыми и трусливыми у нас нет никаких оснований.

— Возразить не могу, но ведь мы под Клястицами…

— Одержали победу? Да. И славную победу. И остановили нацелившихся на Петербург Макдональда и Удино. Браво! И удерживаем их здесь, повторяю. Как бы вам это ни было неприятно услышать: судьба войны решается на другом направлении — на московском. Туда идёт Бонапарт с основными силами. Идёт, и с каждой верстой теряет силы его армия — от болезней, голода, дезертирства. А к Кутузову постоянно будут подходить подкрепления. С Дона, из южных губерний… Да и к нам в будущем наверняка присоединятся корпуса из Финляндии и из столицы. А вот наши визави достаточно скоро прикончат всё съестное, что имеется в округе. И их корпуса начнут таять, как сугробы по весне. Тогда французы либо атакуют сами, а мы встретим их на хорошо укреплённых позициях сытые и здоровые, либо истощатся настолько, что нам можно будет начать наступление с большими шансами на успех и малыми потерями.

— Где же тут доблесть? — недоверчиво посмотрел на меня гродненец.

— Наибольшая доблесть, Иван Севастьянович, не броситься одному на пятерых и геройски погибнуть в бою, а уничтожить или пленить врага, понеся минимальные потери. Но для этого нужно уметь ждать и терпеть. Хотя вам-то чего беспокоиться? Ваш полк — глаза и уши корпуса. Вероятно, ваши гусары спокойной жизни не знают — всё время какие-то отряды в разведку отправляются.

— Несомненно. И, вспоминая наш последний рейд, нахожу подтверждения вашим словам — захватили одного пленного. Вернее, дезертира. Пехотный лейтенант, офицер, и то не выдержал голодухи — сбежал. Когда в лагерь привели, он две миски каши умял с ходу и ещё просил, — поручик лучезарно улыбался.

— Что-то рано они тут так оголодали, — засомневался я, — урожай только-только снят. И чтобы офицер…

— Но это факт. И, как он утверждает, дезертирами корпус уже потерял около тысячи человек, а возможно, и больше. Вы бы его видели — высохший как жердь. Да вы и сами можете с ним побеседовать — он пока у нас в гостях.

— К сожалению, не могу воспользоваться вашей любезностью — по-французски я говорю не очень бегло. К тому же служебные дела.

Пришла очередь удивиться Глебову:

— Не говорите по-французски? Вы, дворянин и учёный…

— Так сложилась моя жизнь… Впрочем, это долго объяснять…

— Воля ваша. Но странно… — поручик не скрывал своего изумления.

— Согласен. Как-нибудь, при случае, могу рассказать свою историю подробнее, если пожелаете, конечно.

— С огромным удовольствием, Вадим Фёдорович, побеседую с вами ещё раз. Но вряд ли скоро — француз рассказал немало любопытного, и Яков Петрович планирует в ближайшее время провести глубокую разведку…

Что? Что-то больно любезный «язык» попался. Чёрт! На всякий случай стоит с ним пообщаться. Хоть и через переводчика. Я, конечно, тот ещё следователь, но зря, что ли, столько детективов в своей жизни перечитал-пересмотрел…

— Иван Севастьянович, а я, пожалуй, поговорил бы с этим пленником. Будете так любезны послужить посредником в переводе?

— С удовольствием. А чем вызвано ваше внезапное желание?

— Возникли некоторые подозрения. Нам далеко?

— Верхом — около четверти часа.

— Тогда, если не затруднит, задержимся на несколько минут, чтобы я мог тоже передвигаться в седле?..

Тихон в течение нескольких минут подготовил Афину, и мы с Глебовым направились в расположение Гродненского гусарского. По дороге, раз уж было время, я вкратце поведал поручику свою «легенду», объясняющую слабое владение французским, и постарался выспросить о пленнике.

— С пятнадцати лет в армии Бонапарта, — рассказывал Иван Севастьянович, — из солдат. Под Фридландом был ещё сержантом. Знаете, Вадим Фёдорович, если и такие офицеры дезертируют — совсем плохи дела в Великой Армии…

Да уж. Что-то слишком плохи, ненатурально плохи, если такие лейтенанты в сентябре голодают и бегут рассказывать противнику чуть ли не дислокацию своих войск…

Потихоньку добрались. Не первый год в войсках, но такого количества гусарских мундиров вокруг себя никогда не наблюдал. Голубые с серебром…

Наверное, за всю историю армий мира не существовало более красивой и элегантной формы, чем у русских гусар Александра Первого.

Но, вероятно, именно она и была самой дорогостоящей (кроме рыцарских лат, конечно) и нефункциональной из всех. Особенно для офицеров: раз уж в гусарах — будь любезен, чтобы белый приборный металл являлся натуральным серебром, а жёлтый — золотом. Так что какой-нибудь корнет Мариупольского гусарского носил на себе значительно больше золота, чем Портос на своей знаменитой перевязи.

Служба в любом гусарском полку была возможна только для самых состоятельных дворян того (этого?) времени. Только лейб-гвардии Конный и Кавалергардский в этом плане были более затратными.

Именно по этой причине знаменитая кавалерист-девица Надежда Дурова служила не в гусарах, как думают многие благодаря фильму Рязанова, а в Литовском уланском — там быть офицером дешевле…

Мы с Глебовым спешились, и он повёл меня к группе офицеров. Среди них выделялся один, в тёмно-синем мундире с жёлтым воротником. Явно он и является «пациентом». Форма совершенно не российская.

Между гродненцами и пленным шло оживлённое общение.

Французский я за два года, конечно, слегка освоил, но примерно где-то на троечку.

Пленный офицер стоял ко мне спиной, но подойдя поближе, я смутно почувствовал, что его голос мне знаком, да и пластика движений тоже. Даже когда человек стоит, он всё равно двигается: телом, руками, головой… Всё это неуловимо, но имеет место быть… И голос…

Моего знания языка хватило, чтобы в общем смысле понять фразу, которой заканчивал свою тираду французский офицер. Что-то типа: «Я был чемпионом своего полка, месье. И если вы вернёте мне шпагу, или возьмём хотя бы учебное оружие, то почти наверняка выйду победителем в поединке с любым из вас…»

Я не ошибся.

— Риске-ву дё круазе лё фер авек муа, лё мэтр Жофруа? [7]

Бывший Лёшкин гувернёр вздрогнул, даже ещё не увидев меня — или голос узнал (хоть я с ним никогда на его родной «мове» не общался), а может, напрягло провокатора имя, под которым он прожил в России несколько лет. Скорее второе — когда он повернулся и увидел того, кто к нему обратился, на лице француза нарисовалось чёрт-те что. Явно не ожидал встретить здесь старого знакомого.

Но соображает, гадёныш, мгновенно, я бы на его месте чёрта с два столь стремительно успел придумать такую «единственную», хоть и временную отмазку: