Девушка в поезде - Хокинс Пола. Страница 49

Хотя это выражение встречается в речи довольно часто, услышав его сейчас, я буквально немею и чувствую, как волосы на голове встают дыбом.

– Вы хотите поговорить о каком-то конкретном событии, Рейчел?

Еще как хочу, но не могу, поэтому рассказываю, как набросилась на Тома с клюшкой для гольфа во время одного из скандалов.

Я помню, что в то утро проснулась с ощущением тревоги и тут же поняла: случилось нечто ужасное. Тома в постели рядом не было, и я даже обрадовалась. Я лежала на спине и прокручивала в голове все, что помнила. Я помнила, что горько плакала и повторяла ему, что очень его люблю. Он злился, говорил, чтобы я шла спать и что он больше ничего не хочет слушать.

Я пыталась вспомнить, что произошло до этого, из-за чего начался скандал. Мы так хорошо проводили время. Ели креветки, которые я приготовила на гриле с большим количеством перца и кориандра, и запивали их чудесным белым сухим вином, подаренным Тому благодарным клиентом. Мы ужинали во внутреннем дворике под музыку «The Killers and Kings of Leon», которую часто слушали вместе, когда только познакомились.

Я помню, как мы смеялись и целовались. Помню, что рассказала ему какую-то забавную историю, а он ничего смешного в ней не нашел. Помню, что это меня огорчило. А после этого мы уже кричали друг на друга. Я споткнулась на пороге, когда входила через раздвижные двери в дом, и разозлилась, что он не поспешил мне на помощь.

Но проблема была в другом.

– Наконец я встала и спустилась вниз. Но Том со мной не разговаривал и даже не смотрел в мою сторону. Я умоляла его рассказать, что я натворила, и все время просила прощения. Я жутко запаниковала. Не могу объяснить почему и понимаю, что это глупо, но когда не помнишь, что именно сделала, начинаешь заполнять пробел, представляя себе самые невероятные вещи…

Камаль кивает:

– Я понимаю. Продолжайте.

– В конце концов, только чтобы я отстала, Том рассказал. По его словам, я на что-то обиделась, стала к нему цепляться и никак не желала успокоиться. Он пытался меня утихомирить поцелуем, но ничего не помогало. Тогда он решил оставить меня одну и пошел наверх спать, и вот тут все и случилось. Я бросилась за ним вдогонку с клюшкой для гольфа и хотела проломить ему голову. К счастью, я промахнулась. Но в коридоре на втором этаже от удара отлетел кусок штукатурки.

Лицо Камаля по-прежнему невозмутимо. Он не шокирован. И просто кивает:

– Итак, вы знаете, что случилось, но не чувствуете этого, верно? Вы хотите сами все вспомнить, прочувствовать и пережить, чтобы – как вы выразились? – это стало частью ваших ощущений? И тогда вы сможете почувствовать свою вину в полной мере?

– Ну, – я пожимаю плечами, – в общем-то да. Но есть еще кое-что. И случилось это позже, намного позже, может, через несколько недель, а то и месяцев. Я постоянно думала о том вечере. Каждый раз, когда я проходила мимо выбоины в стене, я вспоминала о нем. Том сказал, что заделает ее, но ничего не сделал, а мне не хотелось ему напоминать. Так вот, однажды вечером я вышла из спальни и остановилась на том самом месте, потому что вдруг вспомнила. Я сидела на полу, прислонившись спиной к стене, и всхлипывала. Том стоял рядом и умолял меня успокоиться, а рядом лежала клюшка. И я почувствовала… Испытала страх, даже ужас. Реальность не соответствовала тому, что я вспомнила, потому что в моих воспоминаниях не было злости или бешенства. А вот страх был.

Вечер

Я поразмыслила над словами Камаля о возвращении на «место преступления» и вместо того, чтобы отравиться домой, поехала в Уитни и теперь не обхожу подземный переход стороной, а, наоборот, медленно и целенаправленно двигаюсь прямо к нему. Я кладу руки на холодные грубые кирпичи на входе, закрываю глаза и ощупываю их. Ничего не вспоминается. Я открываю глаза и оглядываюсь. На дороге пустынно: в нескольких сотнях ярдов навстречу мне идет женщина, и больше никого нет. Ни проезжающих автомобилей, ни крикливых детей, и только откуда-то издалека доносится едва слышный вой сирены. Солнце прячется за облако, я ощущаю холод и замираю на пороге тоннеля, не в силах в него спуститься. Я поворачиваюсь, чтобы уйти.

Женщина, на которую я только что смотрела, поворачивает за угол – на ней темно-синий плащ свободного покроя. Она проходит мимо, бросает на меня взгляд, и тут меня осеняет. Женщина… в синем… свет. Я вспоминаю: Анна! На ней было синее платье с черным поясом, и она шла от меня так же быстро, как на днях, только на этот раз она оглянулась, посмотрела через плечо, а потом остановилась. Рядом затормозила какая-то красная машина. Автомобиль Тома! Она наклонилась, поговорила с ним о чем-то через окно, потом открыла дверь, села в машину, и они уехали.

Я все это помню. В тот субботний вечер я стояла здесь, у входа в подземный переход, и видела, как Анна садится в машину к Тому. Только помнить это я не могу, потому что этого не могло быть. Том поехал на машине искать меня. Анны с ним в машине не было – она находилась дома. Так мне сказали в полиции. Опять все только запутывается, и я готова закричать от бессилия, незнания и бесполезности своих мозгов.

Я перехожу улицу и иду по левой стороне Бленхайм-роуд. Напротив дома номер двадцать три останавливаюсь в тени деревьев и разглядываю его. Они перекрасили входную дверь. Раньше она была темно-зеленой, а теперь черная. Не помню, чтобы замечала это раньше.

Мне больше нравилась зеленая. Интересно, а что изменилось внутри? Детская комната само собой, а вот спят ли они по-прежнему в нашей кровати? И ставит ли она губную помаду перед зеркалом, которое вешала я? Перекрасили ли они стены на кухне и заделали ли выбоину в штукатурке?

Мне хочется перейти на другую сторону и постучать в эту черную дверь. Хочется поговорить с Томом и спросить про тот вечер, когда пропала Меган. Хочется спросить про вчера: что он чувствовал, когда мы сидели в машине и я поцеловала ему руку? Но вместо этого я просто стояла, глядя на окно своей старой спальни, пока к глазам не подступили слезы, давая понять, что пора уходить.

Анна

Вторник, 13 августа 2013 года

Утро

Я наблюдала, как Том собирался сегодня на работу: надевал рубашку, завязывал галстук. Он казался погруженным в свои мысли, наверное, прокручивал в голове свое расписание на день: заседания, встречи, кто, что, где. Мне стало завидно. Впервые за все время я позавидовала тому, что у него есть роскошь одеться, выйти из дома и целый день мотаться по делам ради пополнения счета в банке.

Я скучаю не по работе – я была не каким-то нейрохирургом, а всего лишь агентом по недвижимости, о чем никто не мечтает в детстве, – но мне нравилось бродить по шикарным особнякам, когда их владельцев не было дома, проводить рукой по мраморной столешнице, заглянуть тайком в гардеробные. Я представляла себе, какой была бы моя жизнь, если бы я жила тут, каким я была бы человеком. Я отлично понимаю, что никакая работа не сравнится по важности с воспитанием ребенка, но проблема в том, что это не ценится. Во всяком случае, в финансовом плане, который для меня сейчас представляет особый интерес. Я хочу, чтобы у нас было больше денег и мы могли бы переехать в другой дом на другой улице. Вот и все, ничего больше.

А может, и нет. Когда Том уехал на работу, я устроилась на кухне с Эви, чтобы с боем накормить ее завтраком. Господи, еще пару месяцев назад она ела все, что ей давали. А теперь соглашается только на клубничный йогурт. Я знаю, что это нормально. Я постоянно напоминаю себе об этом, выковыривая из волос яичный желток или ползая по полу и подбирая ложки и перевернутые миски. Я постоянно напоминаю себе, что это нормально.

И все же, когда с завтраком наконец покончено и она играет сама с собой, я позволяю себе немного поплакать. Я плачу, только когда Тома нет дома, и всего несколько минут, чтобы просто снять стресс. Но когда я потом умываюсь и вижу в зеркале, какой уставшей, издерганной и замученной выгляжу, мне опять хочется нарядиться в платье и туфли на высоких каблуках, уложить волосы, сделать макияж и пройти по улице, чтобы мужчины смотрели мне вслед.