Гроза в Безначалье - Олди Генри Лайон. Страница 46

Вернее, не люди – человек.

Один.

Он шел по следу Гангеи, очень стараясь идти беззвучно и не отставать; но если второе ему почти удавалось, то первое…

Гангея огляделся по сторонам – и вдруг одним прыжком оказался за стволом векового тамаринда, который мог укрыть троих наследников вместе с их престолами.

Как и предполагалось, преследователем оказался ретивый крепыш-десятник. Не став разыгрывать представления (хотя соблазн был велик!), и даже не до конца насладившись растерянностью десятника, Гангея вышел из-за дерева.

– Я ценю твою преданность, Кичака. Поэтому не стану тебя наказывать за нарушение приказа. Удовольствуйся этим и возвращайся в лагерь. И упаси тебя Тридцать Три от попытки нарушить приказ еще раз!

– Слушаюсь, мой господин, – тяжело вздохнул Кичака и, понурясь, зашагал обратно.

На каждом втором шаге он грустно сплевывал себе под ноги, и слюна, красная от жвачки-бетеля, казалась кровяными сгустками.

Гангея минуту колебался – не взять ли Кичаку с собой? – потом решительно мотнул головой и продолжил свой путь.

Речной простор открылся сразу, единым махом, и воды Ганги лениво плеснули перед тобой.

– Здравствуй, мама, – одними губами произнес ты и начал раздеваться, согнав с плеча обидевшуюся мартышку. По мере того, как детали одежды, одна за другой, ложились в аккуратную стопку, тело твое постепенно обнажалось, и всякий, увидевший это монументальное зрелище, несомненно восхитился бы.

Или ужаснулся.

Ты был огромен. Лишенный сколько-нибудь заметных жировых отложений, ты также был лишен видимого рельефа мышц и выпирающих жгутов сухожилий – чем гордились друг перед другом многие дружинники и знатные воины. Рама-с-Топором, туго скрученный из стальной проволоки аскезы и воли, напоминал готовую ужалить кобру; ты же был иным. Гладкие пласты броней облегали тело, отнюдь не спеша вздуваться или перекатываться под кожей от каждого движения – и это делало тебя обманчиво-медлительным, похожим на быка-гаура.

Но стремительный тигр предпочитает обойти стороной поляну, где пасется матерый гаур…

Твоя мать, Ганга, текущая в трех мирах, могла бы подтвердить: таким был ее отец, седой Химават, когда горный великан принимал человеческий облик.

Наконец ты разделся догола, успокаивающе махнул рукой обезьянке и стал входить в воду. Мартышка отчаянно заверещала, заподозрив хозяина в желании свести счеты с жизнью (со стороны такое действительно могло показаться, и не только глупой мартышке!), но ты продолжал погружаться, пока не вошел в реку по подбородок. Только тогда ты позволил себе остановиться и замер на месте, смежив веки.

"Мама…"

Ответа не было – лишь великая река равнодушно катила мимо свои воды, изредка плеща в лицо любопытной волной.

"Ну пожалуйста, мама…"

Тишина.

"Она не придет, – понял ты, с сожалением открывая глаза. – Ее нет сейчас во Втором мире. Есть только безразличная река. Что ж, мама, ты там, где и положено быть богине – на небе. Может быть, когда-нибудь… В другой раз. До свидания, мама…"

Ты понуро выбрался из реки, на радость скакавшей вокруг Кали, и начал медленно одеваться, забыв вытереть с тела воду Ганги.

Все было правильно. Богиня не обязана являться по первому зову своего взрослого сына. Умом ты прекрасно понимал это, но сердце жгла детская обида: ехал, спешил, надеялся на встречу…

Вернулся Гангея, как и обещал, перед закатом. Отказавшись от ужина, прошел в свой шатер и повалился на разостланную слугами постель. Он прекрасно мог бы провести ночь и на голой земле, но сейчас грустные думы мешали забыться сном даже на царском ложе.

На душе скребли кошки – и печаль, ранее светлая, превращалась в глухую тоску, становясь с каждой минутой все темнее, словно там, внутри, садилось солнце.

Забылся он только под утро.

Колесницы оставили под присмотром возниц – извилистая тропинка, что вела отсюда к обители Рамы-с-Топором, не слишком поощряла бездельников, опасающихся трудить ноги! Пришлось уважить Курукшетру и идти пешком: Гангея и трое его людей, во главе с бдительным крепышом-Кичакой.

Воины тащили два увесистых ларца с тканями, драгоценностями и священными благовониями – дары благодарного ученика своему Гуру.

"Откажется? Браниться станет?! Отлично! С самым невинным видом ПОПРОШУ его тогда принять этот хлам, в ноги паду – и никуда наш Рама не денется! Обет давал?! Извольте выполнять! Впрочем, если он в свою очередь ПОПРОСИТ меня выкинуть дары в пропасть…" – посмеивался в усы Гангея.

Усмешка выходила какой угодно, но только не веселой.

Наконец перед маленьким отрядом открылась прогалина: здесь, ровно шестнадцать лет назад, молокосос-Гангея впервые увидел своего будущего Гуру, а Словоблуд вступил в ученый спор с Наставником асуров – кто же перед ними, Найрит-Порча или Бродящий-в-ночи?!

Сквозь заросли колючника-ююбы и благоухающего жасмина местами еще выглядывали поваленные стволы – гнилье, почти что труха. Время, однако… и ржавчина пожрала шлем юноши-кшатрия, который очень хотел жить, но еще больше хотел, чтобы перестал жить проклятый Парашурама!

Миновав место былого побоища, люди двинулись дальше в гору.

Вот и знакомый поворот тропинки, в обход обугленного баньяна – в многоствольного великана Гангея когда-то, по молодости и глупости, шарахнул "Южными Агнцами", желая испытать заученную накануне мантру вызова.

Да, дерево горело долго, насытив Семипламенного Агни своей плотью; а спина ученика после посоха учителя болела еще дольше.

Они обошли устремленную в небо черную пятерню, и тут Гангея не выдержал. Забыв о приличиях, о сане и достоинстве наследника, забыв обо всем на свете, он со щенячьим визгом бросился бегом к жилищу учителя.

Позади, до глубины души потрясенные таким зрелищем, тяжко топали дружинники.

В десяти шагах от ашрама сын Ганги внезапно остановился, как вкопанный, и стражники едва не налетели с разгону на широкую спину своего господина.

Ашрам был пуст. Гангея почувствовал это еще на бегу, но ноги несли тело вперед, а сердце упрямо отказывалось верить! Увы, сомнениям больше не оставалось места: стены бессильно покосились, крыша прохудилась и топорщилась черной гнилью, огород наглухо зарос сорняками, и валялись в грязи останки некогда прочной изгороди…

А главное – дух запустения, который нельзя было спутать ни с чем другим.

Гангея стоял на руинах детства.

– Учитель? – безнадежно прошептал он, и столько отчаяния было в этом единственном слове, что тишина боязливо попятилась. – Гуру, неужели и ты…

Он не договорил и угрюмо двинулся в обход брошенного ашрама. Воины топтались на месте, переглядываясь.

Даже хвостатая Кали, хныча, не осмелилась идти за хозяином.

Внимательно обследовав окрестности, Гангея выяснил: следы боя или пепелище погребального костра, обглоданный человеческий костяк или холмик могилы – отсутствуют.

От сердца отлегло. Значит, Гуру, скорее всего, жив и просто покинул прежнее обиталище. Может быть, Рама даже живет где-то рядом, и его можно отыскать?

Дав сопровождающим передохнуть, наследник двинулся в обратный путь, рыская взглядом по сторонам. Хоть бы спросить у кого-нибудь, куда подевался аскет?! Люди-то должны знать!

Уже на подходе к лагерю они наткнулись на двоих пастухов – мальчишку и старика. Те успели продать дружинникам для ужина трех козлят и теперь собирались гнать доверенное им стадо обратно в деревню. При виде богато одетого кшатрия в сопровождении вооруженной охраны пастухи мигом пали ниц, но Гангея чуть ли не пинками заставил обоих подняться.

Сейчас было не до церемоний.

– Тут рядом стоит обитель великого подвижника Парашурамы, сына Пламенного Джамада, – безо всяких предисловий сразу перешел он к делу. – Но сейчас она пустует. Не знаете ли вы, куда подевался сей достойный аскет?