Жестокие слова - Пенни Луиз. Страница 29

Даже по стандартам Оливье такая реакция была неразумной. Его успокоили по поводу тела, его заверили в том, что все его любят. Его заверили, что Габри от него не убежит. Так в чем же была проблема?

– Слушай, может, дать им шанс? Кто знает, может, их гостиница и спа даже помогут нам.

А вот этого Оливье как раз не хотел слушать. Он резко встал, чуть не опрокинув кресло. Он чувствовал, как гнев поднимается в его груди. Это была какая-то сверхсила. Она делала его неуязвимым. Сильным. Отважным. Брутальным.

– Если хочешь дружить с ними – отлично, дружи. Почему бы тебе вообще не съехать куда-нибудь к чертям?

– Я не об этом. Я хотел сказать, уж коли мы ничего не можем с этим поделать, то почему бы нам не подружиться.

– У тебя какой-то детский сад получается. Они хотят нас уничтожить. Ты это понимаешь? Когда они пришли в первый раз, я не возражал, но потом они решили похитить наших клиентов, даже наш персонал. Ты думаешь, кто-то будет приходить в твою дешевую маленькую гостиничку, когда появится возможность останавливаться там?

Лицо Оливье покрылось красными пятнами. Габри увидел сквозь редеющие светлые волосы, что краснота захватила даже кожу на голове Оливье.

– О чем ты говоришь? Меня не волнует, приходят люди или нет. Ты это знаешь. Деньги нам не нужны. Я делаю это, чтобы развлечься.

Оливье с трудом сдерживался, чтобы не зайти слишком далеко. Они смотрели друг на друга с такой яростью, что воздух между ними вибрировал.

– Зачем? – спросил наконец Оливье.

– Что зачем?

– Если тот человек был убит не здесь, зачем его сюда приволокли?

Габри почувствовал, что с этим вопросом его гнев ушел, рассеялся.

– Полицейские говорили сегодня, – произнес Оливье монотонным голосом, – что завтра они собираются поговорить с моим отцом.

«Бедняга Оливье, – подумал Габри. – Ему и в самом деле есть о чем беспокоиться».

Жан Ги Бовуар вылез из машины и уставился через дорогу на дом Пуарье.

Это была развалина. Если ремонтировать, то одной покраской тут не обойдешься. Крыльцо перекосилось, ступеньки казались ненадежными, доски в стене дома кое-где отсутствовали.

В сельском Квебеке Бовуар видел множество таких мест. Здесь поколение за поколением жили одни и те же семьи. Клотильда Пуарье, возможно, попивала кофе из расколотой кружки, которой пользовалась еще ее мать, и спала на матрасе, на котором ее зачали. На стенах наверняка висели засушенные цветы и ложки, присланные родственниками, которые избегали таких экзотических мест, как Римуски, или Чикутими, или Гаспе. А еще там наверняка было кресло, кресло-качалка у окна, близ дровяной плиты. А на кресле – грязноватый шерстяной плед с крошками. Вымыв тарелки после завтрака, Клотильда Пуарье садилась в это кресло и смотрела в окно.

Что она там высматривала? Друга? Знакомую машину? Еще одну ложку?

Может быть, сейчас она смотрела на него?

«Вольво» Армана Гамаша появился из-за вершины холма и остановился рядом с Бовуаром. Двое мужчин некоторое время стояли и молча смотрели на дом.

– Я выяснил насчет морилки, – сказал Бовуар, думая, что этому дому и сотни галлонов было бы мало. – Жильберы, ремонтируя дом, ею не пользовались. Я говорил с Доминик Жильбер. Она заявила, что их цель – максимальная экологичность. Они обработали полы песком, а после этого пользовались тунговым маслом.

– Значит, морилка на одежде убитого не из старого дома Хадли, – разочарованно сказал его шеф.

Это могло стать многообещающей ниточкой.

– Почему мы здесь? – спросил Бовуар, когда они повернулись к слегка просевшему дому и ржавеющему грузовичку во дворе.

Бовуар получил по телефону приказ шефа встретить его здесь, но не знал для чего.

Гамаш передал ему рассказ Мюндена об Оливье, мадам Пуарье и ее мебели. В особенности о стульях Чиппендейла.

– Значит, ее дети считают, что Оливье ее надул? А если ее, то и их? – спросил Бовуар.

– Похоже.

Старший инспектор постучал в дверь. Некоторое время спустя из-за двери раздался раздраженный голос:

– Кто там?

– Старший инспектор Гамаш, мадам. Из Квебекской полиции.

– Я не сделала ничего противозаконного.

Гамаш и Бовуар переглянулись.

– Нам нужно поговорить с вами, мадам Пуарье. Разговор по поводу тела, найденного в бистро в Трех Соснах.

– И что?

Разговаривать через дюймовую толщину выкрашивающегося дерева было довольно затруднительно.

– Позвольте нам войти. Мы хотим поговорить с вами об Оливье Брюле.

Дверь открыла пожилая женщина, маленькая и хрупкая. Она недовольно посмотрела на них, повернулась и быстро пошла внутрь дома. Гамаш и Бовуар последовали за ней.

Дом был украшен именно так, как и предполагал Бовуар. Вернее, не украшен. На стенах все оставалось в том виде, в каком было поколения назад, отчего они напоминали горизонтальные археологические раскопки. Чем дальше шли Гамаш и Бовуар, тем новее были предметы на стенах. Цветы в рамочках, салфетки в прозрачном пластике, распятия, изображения Иисуса и Девы Марии и да, ложки – все это было закреплено на выцветших обоях.

Но в доме было чисто, пахло выпечкой. На столе и полках стояли фотографии внуков, а может, и правнуков. Выцветшая скатерть в полоску, чистая и выглаженная, лежала на кухонном столе, в центре которого расположилась ваза с поздними осенними цветами.

– Чаю? – Мадам Пуарье подняла чайник с плиты.

Бовуар отказался, а Гамаш принял предложение. Она ушла и вернулась с чашками для всех.

– Прошу.

– Насколько нам известно, Оливье купил у вас кое-какую мебель, – сказал Бовуар.

– Не кое-какую. Он много чего купил. И слава богу. Дал мне денег больше, чем любой другой мог дать, что бы там мои дети вам ни говорили.

– Мы с ними еще не беседовали, – сказал Бовуар.

– И я тоже. После продажи мебели – ни разу. – Но это, казалось, мало ее огорчало. – Они все жадные. Ждут не дождутся, когда я умру, чтобы получить наследство.

– А как вы познакомились с Оливье? – спросил Бовуар.

– В один прекрасный день он постучался в мою дверь. Представился. Спросил, нет ли у меня чего-нибудь на продажу. Первые несколько раз он получил полный отказ. – Она улыбнулась этому воспоминанию. – Но в нем что-то такое было. Он возвращался и возвращался. И в конечном счете я пригласила его в дом выпить чайку. Он приезжал приблизительно раз в месяц, выпивал чай и уезжал.

– Когда вы решили продать ему то, что он хочет? – спросил Бовуар.

– Я как раз подхожу к этой части истории, – отрезала она, и Бовуар начал понимать, как нелегко было Оливье заводить дружбу с этой старой женщиной. – Как-то раз выдалась особенно долгая зима. Снежная. И холодная. И я решила: ну его к черту все это. Продам и перееду в новый дом для престарелых в Сен-Реми. Я сказала об этом Оливье, и мы прошли по дому. Показала я ему все старье, что оставили мне родители. Старые шкафы и комоды. Громоздкие такие вещи из сосны. Все выкрашено в разные идиотские тона. Синие и зеленые. Пыталась соскрести, но без толку.

Бовуар услышал, как вздохнул его шеф, но больше он никак не проявил своего огорчения. Проведя несколько лет рядом с Гамашем, Бовуар знал страсть своего начальника к старине. И еще он знал, что никогда нельзя пытаться сдирать старую краску. Это все равно что снимать с человека кожу заживо.

– И вы все это показали Оливье? Что же он вам сказал?

– Сказал, что купит все, включая и то, что было в сарае и на чердаке, даже не глядя. Стулья и столы стояли там еще со времен моих бабушек и дедушек. Все собиралась отвезти их на свалку, но мои ленивые сыновья так и не приехали, чтобы сделать это. Так что поделом им. Я все продала Оливье.

– Вы помните, сколько он вам заплатил?

– Прекрасно помню. Три тысячи двести долларов. Достаточно, чтобы заплатить за все это. Все из «Сирс».

Гамаш посмотрел на ножки стола. Дерево заводского изготовления. Перед новым телевизором стояло кресло-качалка с накидкой и фанерованный темный шкаф.