Жестокие слова - Пенни Луиз. Страница 55

Именно так выглядел ужас. Именно так его воспринимали люди. Маленькое деревянное лицо было передатчиком. И его послание было ужасно. Гамашем овладело почти неодолимое желание оглянуться, посмотреть, что у него за спиной, что там может прятаться. Но вместо этого он надел очки и подался ближе к фигурке.

Молодой человек сжимал в руках котомку.

Наконец Гамаш поставил скульптуру и снял очки:

– Я понимаю, что вы имеете в виду.

Суперинтендант Брюнель вздохнула:

– Зло. Зло преследует этих путешественников.

Гамаш вынужден был согласиться с этим.

– Вам это ничего не напоминает? Не стоит ли эта резная скульптура в списке похищенных произведений искусства?

– В этом списке тысячи наименований. – Она улыбнулась. – Там всё, начиная от Рембрандта и кончая зубочисткой с гравировкой.

– И я уверен, что вы их все помните.

Ее улыбка стала еще шире, она чуть наклонила голову. Он хорошо ее знал.

– Но ничего подобного там нет. Я бы запомнила такую работу.

– Это искусство?

– Если вы спрашиваете, стоит ли чего-нибудь эта работа, я бы ответила, что она практически бесценна. Если бы она оказалась на рынке, когда я работала в музее, то я бы не выпустила ее из рук. Заплатила бы за нее небольшое состояние.

– Почему?

Она посмотрела на этого крупного, спокойного человека. Он был так похож на ученого. Она могла представить, как он величественно движется по коридорам старинного университета в мантии и четырехугольной академической шапочке, а за ним – стайка обожающих его студентов. Когда она впервые увидела его – он читал лекции в полицейском колледже, – Гамаш был на двадцать лет моложе, но и тогда имел внушительный вид. Теперь авторитетный вид давался ему совсем без труда. Его волнистые темные волосы поредели, виски поседели, как и аккуратно подстриженные усы, сам он увеличился в объеме. Как увеличилось и его влияние.

Он многому ее научил. И самый ценный из его уроков состоял в том, что нужно уметь не только видеть, но и слушать. Как он слушал ее теперь.

– Уникальным произведение искусства делают не цвет, не композиция, не сюжет. Это не имеет никакого отношения к тому, что мы видим. Почему одни полотна признаны шедеврами, а другие, возможно сделанные более мастерски, забыты? Почему люди продолжают любить и слушать некоторые симфонии, хотя композитора уже несколько сотен лет нет в живых?

Гамаш задумался. И на ум ему пришла картина, так небрежно поставленная на мольберт после обеда несколько дней назад. При плохом освещении. Без рамы.

Но он мог бы смотреть на нее вечно.

На картине была изображена пожилая женщина, фигура ее устремлялась вперед, но голова была повернута назад.

Он знал, какими чувствами она одержима. То же ощущал и он, глядя на резную скульптуру. Клара написала не просто женщину и даже не чувство. Она создала целый мир. В одном-единственном образе.

Это был шедевр.

Он вдруг испытал неприязнь к Питеру, ему хотелось, чтобы Питер перестал соперничать со своей женой. На этом поле сражения ее не было видно.

– Это, – суперинтендант Брюнель показала наманикюренным пальцем на резную скульптуру, – будет жить долго после того, как мы умрем. Долго после того, как эту милую деревеньку накроет прах веков.

– Есть и еще одна скульптура такого же рода, – сказал Гамаш и получил редкое удовольствие, удивив Терезу Брюнель. – Но прежде чем ее увидеть, нам, пожалуй, нужно посетить хижину.

Он посмотрел на ее ноги. На ней были изящные новые туфли.

– Я захватила с собой сапоги, старший инспектор, – сказала Брюнель с легкой укоризной в голосе. Опережая его, она направилась к двери. – Вы меня хоть раз приглашали в такое место, где не было бы грязи по колено?

– Кажется, весь «Плас-дез-Ар» [61] полили из шланга, перед тем как мы в последний раз ходили туда слушать симфонию, – сказал он, оборачиваясь на ходу через плечо и улыбаясь агенту Лакост.

– Я имею в виду в профессиональном плане. Всегда грязь, всегда трупы.

– Ну, грязь и на сей раз присутствует, а вот трупа вы не увидите.

– Сэр… – Лакост подбежала к машине с распечаткой в руках. – Я подумала, вы захотите это увидеть.

Она протянула ему бумагу и показала пальцем на то, что ему следовало прочесть. Результаты лабораторных анализов. Сведения только начали поступать, и, вероятно, их поток иссякнет лишь к концу дня. Гамаш прочел, и довольная улыбка появилась на его лице. Он повернулся к Терезе Брюнель:

– Рядом со стулом в хижине обнаружились стружки, вернее, опилки. Их следы были найдены и на его одежде. В лаборатории говорят, что это красный кедр. Из Британской Колумбии.

– Я предполагаю, что мы открыли художника, – сказала она. – Нам бы теперь узнать, почему он изобразил этот ужас.

«И в самом деле, почему?» – думал Гамаш, садясь в машину и выруливая вверх на Дю-Мулен. Их уже ждали мотовездеходы, и вскоре они углубились в квебекский лес. Профессор и элегантный знаток искусств. Ни тот, ни другая не казались тем, чем были на самом деле. И двигались они к лесной хижине, которая уж точно не казалась тем, чем была на самом деле.

Гамаш остановил мотовездеход перед последним поворотом. Они с суперинтендантом Брюнель спешились и остальную часть пути прошли пешком. Внутри леса был иной мир, и Гамаш хотел, чтобы Брюнель прониклась чувством той среды, в которой предпочел жить убитый. Мир холодных теней и рассеянного света, густых темных запахов разложения. Мир существ невидимых, но слышимых, бегущих и прячущихся.

Гамаш и Брюнель понимали, что они здесь чужие.

Но этот мир не был угрожающим. По крайней мере, сейчас. Через двенадцать часов, когда стемнеет, восприятие снова будет другим.

– Я вас понимаю. – Брюнель оглянулась. – Здесь человек может долго жить, оставаясь незамеченным. Здесь абсолютно тихо, да? – В голосе ее слышалась чуть ли не зависть.

– И вы смогли бы жить здесь? – спросил Гамаш.

– А знаете, наверное, смогла бы. Вас это удивляет?

Гамаш промолчал, улыбаясь на ходу.

– Мне ведь не много нужно, – продолжила она. – Раньше было иначе. В молодости. Путешествия в Париж, хорошая квартира, модная одежда. Теперь все это у меня есть. И я счастлива.

– Но не потому, что у вас это есть, – сказал Гамаш.

– С возрастом мои потребности уменьшаются. И я вправду думаю, что смогла бы жить здесь. Между нами, Арман: какая-то моя часть жаждет этого. А вы?

Гамаш кивнул. Маленькая хижина снова открылась его взгляду. Однокомнатная.

– Один стул для одиночества, два для дружбы и три для общества, – сказал он.

– «Уолден». А сколько стульев понадобилось бы вам?

Гамаш задумался.

– Два. Я не возражаю против общества, но мне нужен всего один человек.

– Рейн-Мари, – кивнула Тереза. – А мне нужен только Жером.

– Вы знаете, в хижине обнаружилось первое издание «Уолдена».

Тереза выдохнула:

– Incroyable. [62] Кто был этот человек, Арман? Вы имеете хоть какое-то представление?

– Ни малейшего.

Он остановился, и она остановилась рядом с ним, проследила за направлением его взгляда.

Поначалу заметить что-либо было трудно, но потом она разглядела простую бревенчатую хижину, словно возникшую из небытия специально для них. Зовущую их к себе.

– Входи, – сказал он.

Кароль Жильбер набрала в грудь побольше воздуха и вошла внутрь, оставив позади твердую почву под ногами, которая уминалась десятилетиями. Оставив позади ланчи с друзьями детства, игру в бридж и волонтерские смены, милые дождливые дни, проведенные с книгой у окна, откуда можно было видеть контейнеровозы, идущие вверх и вниз по реке Святого Лаврентия. Она пережила тихую вдовью жизнь в крепких стенах Квебек-Сити, сооруженных для того, чтобы ничего неприятного не попало в твою жизнь.

– Привет, Кароль.