Жестокие слова - Пенни Луиз. Страница 57

– Что представляет собой эта музыка? – спросила Брюнель у Морена.

Гамаш протянул ему ноты. Молодой агент – рот его был слегка приоткрыт, пухлые губы влажны – имел на редкость глупый вид. Он посмотрел на ноты и принялся мурлыкать себе под нос. Потом поднял голову:

– Вроде неплохо.

– Сыграй. – Гамаш протянул ему скрипку стоимостью в миллион долларов.

Морен неохотно взял ее.

– Ты ведь играл на ней прошлой ночью? – спросил Гамаш.

– Что, играл? – с негодованием проговорил Бовуар.

Морен повернулся к нему.

– Отпечатки с нее были сняты, все сфотографировано, и я думал, что от этого не будет вреда.

– Может, ты к тому же жонглировал фарфором и лупил битой по хрусталю? Никогда не смей трогать вещдоки.

– Виноват.

– Давай сыграй, прошу тебя, – сказал Гамаш.

Суперинтендант Брюнель подала ему почти бесценный смычок.

– Я не играл это прошлой ночью. Я, вообще-то, знаю только народную музыку.

– Постарайся, – сказал старший инспектор.

Агент Морен помедлил, прижал скрипку подбородком к плечу, сделал движение всем телом и поднял смычок. Потом опустил его. На струны скрипки.

Инструмент издал неторопливые, полные звуки. Скрипка звучала так сочно, что ноты, наполнявшие комнату, казались почти что видимыми. Гамаш решил, что мелодия, которую они слышат, звучит медленнее, чем это задумал БМ, потому что агент Морен с трудом следовал за нотами. Но и при этом было ясно, что музыка прекрасна, сложна и совершенна. БМ явно знал, что делает. Гамаш закрыл глаза и представил себе убитого в этой хижине наедине с самим собой. В зимнюю ночь. Когда сугробы снега собираются у стен. Простой овощной суп на плите, огонь потрескивает в камине, обогревая маленький дом, который полнится звуками музыки. Этой музыки.

Почему этой, а не какой-то другой?

– Вы знаете эту музыку? – Гамаш посмотрел на суперинтенданта Брюнель, которая слушала с закрытыми глазами.

Она вздрогнула, веки ее распахнулись.

– Нет. Но это прекрасно. Интересно, кто такой БМ?

Морен с облегчением опустил скрипку.

– Когда вы играли вчера, скрипка была настроена или вам пришлось ее настраивать? – спросила суперинтендант Брюнель.

– Настроена. Видимо, он играл на ней недавно.

Морен хотел было поставить скрипку, но старший инспектор остановил его.

– А что ты играл вчера, если не это? – Он показал на ноты.

– Народную музыку – меня отец научил. Ничего особенного. Я знаю, что не должен был…

Гамаш поднял руку, останавливая извинения:

– Все в порядке. Сыграй нам то, что ты играл вчера.

Морен посмотрел на него удивленным взглядом, но Гамаш объяснил:

– То, что ты делал сейчас, не было надлежащим испытанием скрипки, верно? Ты вымучивал музыку по нотам. Я хочу услышать звучание скрипки так, как его слышал убитый. Так, как она должна звучать.

– Но, сэр, я ведь играю только на народной скрипке.

– А в чем разница?

Морен помедлил:

– Разница невелика. Инструменты практически одинаковые. Но звук совершенно другой. Мой отец всегда говорил, что народная скрипка танцует, а классическая поет.

– Ну так пусть она станцует.

Морен неподобающе зарделся, снова прижал подбородком к плечу теперь уже народную скрипку. Помедлил. Коснулся смычком струн.

Раздавшийся звук поразил всех. Кельтский плач полился из смычка, из скрипки, из агента полиции. Эти звуки заполнили хижину – все ее уголки до самой крыши. Простая мелодия обволокла их, захватила, словно знамя, словно великолепная еда, разговор. Угнездилась в их душах. Не в ушах, не в головах. В сердцах. Медленная, величественная, но жизнерадостная. Морен играл с уверенностью. С самообладанием.

Агент Морен изменился. Его неловкое, неуклюжее тело идеально подходило к скрипке, словно было создано и предназначено для этой цели – играть. Заставлять скрипку звучать. Глаза у него были закрыты, и выглядел он так, как, по мнению Гамаша, должен был выглядеть. Был исполнен радости. Даже восторга. Такова была сила этой музыки. Этого инструмента.

И, глядя на своего агента, Гамаш вдруг понял, что напоминает ему Морен.

Музыкальную ноту. Большая голова и тонкое тело. Он был ходячей нотой, ждущей инструмента. И вот инструмент нашел его. Эта скрипка, возможно, была шедевром творения, но агент Поль Морен несомненно был таковым.

Через минуту он прекратил играть, и музыка смолкла, поглощенная бревнами, книгами, гобеленами. Людьми.

– Это было прекрасно, – сказала суперинтендант Брюнель.

Морен передал ей скрипку.

– Это называется «Колм Куигли». Моя любимая музыка.

Он отдал скрипку и тут же снова превратился в неуклюжего, долговязого молодого человека. Хотя для людей, которые слышали, как он играет, он уже никогда не мог быть полностью таким, как прежде.

– Merci, – сказал Гамаш.

Суперинтендант Брюнель положила скрипку.

– Сообщи мне, что тебе удастся выяснить об этом. – Гамаш передал Морену ноты.

– Да, сэр.

Тереза Брюнель продолжила обследование комнаты. Она осматривала сокровища, время от времени восклицая «Bon Dieu». Каждое последующее восклицание казалось эмоциональнее предыдущего.

Но не было ничего удивительнее, чем то, что ждало старшего инспектора Гамаша. В самом дальнем углу хижины, около стропил. Если тот, кто обследовал вчера место преступления, видел это, то, вероятно, не включил в опись как единственную нормальную вещь во всем доме. Что могло быть естественнее, чем паутина в такой хижине?

Однако оказалось, что она наименее нормальная и наименее естественная из всего, что здесь было.

– Bon Dieu, – услышали они очередное восклицание суперинтенданта, когда она взяла в руки тарелку с изображенными на ней лягушками. – Это из коллекции Екатерины Великой. Вот уже несколько столетий считается утраченной. Невероятно.

«Но если она хочет увидеть нечто по-настоящему невероятное, – подумал Гамаш, – то она должна посмотреть сюда». Бовуар включил свой фонарик.

Гамаш не хотел верить в это, пока не увидит собственными глазами. И вот оно тут, весело мерцает в резком искусственном свете, словно посмеиваясь над ними.

«Вор», – говорила паутина.

– Вор, – прошептал Гамаш.

Час спустя суперинтендант Брюнель нашла Армана Гамаша в плетеном кресле в углу огорода.

– Я закончила осмотр.

Гамаш встал, и она села, устало вздохнув.

– Никогда ничего подобного не видела, Арман. Мы внедрялись в организованные преступные группировки и находили самые удивительные коллекции. Помните прошлогоднее дело Карбонно в Леви?

– Полотна Ван Эйка.

Она кивнула, потом покачала головой:

– Фантастические находки. Множество оригинальных набросков и даже неизвестное полотно маслом.

– Там ведь и Тициан обнаружился?

– Oui.

– И вы говорите, что здесь находки еще более поразительные?

– Я не собиралась читать лекцию, но я думаю, вы и ваши люди осознаете масштаб находки.

– Нет, уж вы прочтите лекцию, – сказал Гамаш. – Для этого я вас и пригласил.

Он улыбнулся, и она в который раз подумала, что одна из редчайших находок ее жизни – старший инспектор Гамаш.

– Наверное, вам лучше присесть, – сказала она.

Он нашел отпиленное бревно, перевернул, сел.

– Дело Карбонно было зрелищным, – продолжила суперинтендант. – Но во многих отношениях довольно заурядным. Большинство преступных группировок и коллекционеров, завязанных на черный рынок, имеют одну, может быть, две специализации. Поскольку рынок очень специализирован и на нем циркулируют огромные деньги, воры становятся экспертами, но только в одной-двух областях. Итальянская скульптура семнадцатого века. Голландские мастера. Греческий антиквариат. Но никогда они не охватывают всего. Они специализируются. Иначе откуда им знать, что они похищают не подделки или копии? Вот почему мы нашли у Карбонно столько удивительных вещей, но все одного «семейства». Vous comprenez? [67]