Штрафбат. Приказано уничтожить - Орлов Андрей Юрьевич. Страница 21

– Скромные успехи, товарищи, скромные, – зловещим голосом вымолвил комроты, и солдаты напряглись. Тон командира не предвещал отеческих ласк.

– Ну что, защитники нашего трудового Отечества, отрыжка нашей родной рабоче-крестьянской армии? Не любим ходить в атаку? Предпочитаем праздновать труса в спокойной необременительной обстановке? Хорошо. – Капитан решительно кивнул. – Не буду читать вам познавательную лекцию, товарищи бойцы, этим займется товарищ Бочков, но, видимо, не сейчас, а в более подходящий для этого момент. Надеюсь, все понимают, что произошло, и почему командование не может оставить данный инцидент без внимания. Нам известно, кто был зачинщиком позорного оставления поля боя… – Комроты сделал паузу, и каждый из присутствующих втянул голову в плечи, уже догадываясь, к чему клонит командир.

Любавин извлек из нагрудного карманчика сложенный лист бумаги, развернул его.

– Сейчас я буду четко и внятно зачитывать фамилии. Тот, кто услышит свою, должен сказать «Я», отдать оружие соседу и выйти из строя на три шага. Рядовой Казанцев!

Стоящий слева от Зорина задрожал, качнулся, покрылся смертельной бледностью. Поколебался, сделал шаг. Потом вернулся, сунул Зорину винтовку, глянул на него с какой-то умоляющей надеждой: ведь это ничего не значит, верно? Сделал три шага и застыл с опущенными руками.

– Рядовой Ларионов!

Звякнул затвор, из строя выпал какой-то невнятный одутловатый тип. Стал растерянно вертеть головой, моргать, сглатывал слюну.

– Господи, пронеси… – прошептал стоящий справа Терещенко.

Всё это напоминало какую-то дикую лотерею. Капитан Любавин продолжал выкрикивать фамилии, и люди выходили, понурые, с пятнистыми лицами. Кто-то обреченно смотрел под ноги, кто-то с надеждой таращился на офицера, оглашающего список.

– Знаешь, Леха, почему-то мне не кажется, что их представят к правительственным наградам, – глухо шептал Мишка. – Послушай, но это же полная чушь – все побежали, и мы побежали, какие, к лешему, инициаторы? Как можно выжить под таким огнем?

На риторические вопросы Зорин предпочитал не отвечать. Сердце бешено стучало. Система давила и превращала в тряпки даже самых стойких и отважных. Выкрикнув последнюю фамилию, Любавин сложил пополам бумажку и убрал в карман. Последний вызванный достойно оправдывал свою фамилию: рядовой Кислый. Физиономия сморщилась, слезы потекли из глаз, он стоял, опустив глаза, хлюпал носом, а потом вдруг стал безудержно и безобразно кашлять. Прозвучала команда: вышедшим из строя сделать еще пять шагов, повернуться кругом и сомкнуть шеренгу. Глухой ропот пробежал по рядам счастливчиков. Подтянулось отделение автоматчиков, передернули затворы, вскинули ППШ. «Децимация!» – вспомнил Зорин термин, описывающий суть происходящего. Расстрел каждого десятого. Отличное средство для поднятия боевого духа наступающих войск.

– Целься! – прокричал офицер.

Пошатнулась шеренга приговоренных. Плаксивый рядовой свалился на колени, взмолился, вытянув руки. Никто не слышал, что он бормотал, – он сам, похоже, это плохо понимал. Кто-то попятился, кто-то, напротив, поднял голову, кто-то закрыл глаза.

– За что, товарищ капитан? – выкрикнул возмущенный боец. – Я не был паникером! Все побежали, и я побежал!

– Огонь! – скомандовал офицер.

– Суки вы! – гаркнул боец, но тут хладнокровно застрочили автоматы, и двенадцать человек вразнобой попадали. Умерли не все, подошел офицер, достал пистолет, взвел курок табельного «ТТ» и невозмутимо произвел несколько выстрелов.

– Солдаты, всем понятно, что означает приказ «Ни шагу назад»? – проорал политрук Бочков. – Так будет с каждым, кто его нарушит. Вопросы? Нет вопросов? Все уяснили?

– Так точно… – нестройно отозвалась потрепанная рота.

– Не слышу, бойцы – Замполит издевательски приложил ладонь к уху. – Мало каши ели?

– Так точно! – заорали ошеломленные солдаты.

– Да мы уж забыли, когда кашу ели, – проворчал Терещенко. – Лучше бы жратву подвезли, чем своих в распыл пускать, мать их.

В этот момент они пошли бы и на смерть – взяли бы с треском эту клятую высоту либо полегли до последнего солдата. Но в стране чудес всё шиворот-навыворот. С атакой на высоту случилась заминка. Поступило приказание строиться в походную колонну – рота отступила в тыл на пару километров и расположилась на заброшенном крестьянском хуторе. Офицеры обосновались в избе, где на скорую руку соорудили штаб, солдат рассредоточили по амбарам, курятнику, телятнику, где не осталось никакой живности, и даже из амбара бежавшие в лес крестьяне вымели все до последнего зернышка. «Куркули, – вздыхали солдаты, шатаясь по захламленному подворью. – Кулачье недорезанное… Ну, ничего, будет им советская власть вилами под заднее место».

Ближе к полуночи взорам изумленных штрафников предстала запряженная в пару кляч военно-полевая кухня, и жизнь заиграла новыми красками. «Теперь никто не скажет, что мы ели мало каши, – подмигивал неунывающий балагур Мошкин. – Зарядились этой гадостью по самое горлышко, теперь дристать будем шрапнелью. Суки эти интенданты, опять все мясо разворовали. И куда они его втихую сбывают – немцам, что ли?»

В районе часа ночи у хутора затормозил помятый «Виллис», и комроты с замполитом куда-то на ночь глядя унесла нелегкая. «Можно бунт поднять, – мечтательно бормотал Бойчук. – Захватить корабль и в леса, партизанить, без коммунистов и идиотов…» «Осмелел, – вяло думал Зорин. – Из старых антисоветчиков, что ли, троцкистов и прочей «тухачевской» контры, недобитой в 37-м? Ну, ничего, пусть болтает, завтра все равно помирать…»

Выставили часовых, и за несколько часов до рассвета рота угомонилась. Солдаты вздыхали, кряхтели, сворачивались, кто где, одни сразу начинали храпеть, других пробило на праздную болтовню перед сном. «А у меня жена сто сорок килограммов весила, – делился своей скромной семейной радостью добродушный, простой, как пачка махорки, Кладбищев. – Представляете, мужики, сто сорок килограммов немереного счастья! Обнимаешь такую, покоряешь, как гору, – все свое, родное, а главное, много, много, никому не отдам. С кровати, правда, по ночам сбрасывала – как даст бедрами, так я в полет. Потом писала в сорок третьем из эвакуации, что похудела сильно, килограмм семьдесят от нее осталось, теперь даже и не знаю, на что моя Софушка стала похожа…»

В дальнем углу пахучего телятника говорили о политике. Молодой, наивный, дерзкий, малообразованный, но свято верящий в идеалы Антохин, загремевший в штрафники за «идейную» драку с раскулаченным Кургашом (последнего тоже отправили служить во вторую штрафную роту; драка была отменной), восхищался, как в семнадцатом году такой небольшой, хотя и обладающей всенародной поддержкой партии большевиков удалось наставить на путь истинный целую страну. «Отличная идея, – восхищался Антохин. – Взять и поделить!» «Ну, взяли… – бормотал у Зорина под боком засыпающий Бойчук. – Сколько еще этих кретинов по стране бегает, и когда они только поймут, что ни черта им не дали…»

Он долго не мог уснуть, переваривал события минувшего дня, завидовал Мишке Вершинину, который поворчал и уснул, как сурок. И теперь храпел – мелодично, минорно, да еще и вздыхал, словно с романтичного свидания вернулся. Поспать удалось в итоге от силы полтора часа – Зорин очнулся, когда на хуторе разгорелась суета. Прибыли отцы-командиры. И не только они одни. Ревели моторы «тридцатьчетверок», орали офицеры, выгоняя солдат во двор, строили повзводно, заставляли проверять обмундирование, амуницию, наличие оружия и патронов.

– К чему бы это? – бормотал Мишка Вершинин, натягивая грязный бушлат, который использовал вместо одеяла.

– К испачканным штанам, не иначе, – скупо отозвался Зорин. Все понимали, что ничем хорошим ночная побудка не обернется.

Планы командования в сотый раз изменились. «Безымянную» высоту решили брать. Но теперь умнее, под покровом предрассветной тьмы. Недостаток живой силы компенсировался танковым взводом – пятеркой средних Т-34 с полным боекомплектом, отваленных от щедрот командования армии.